— И Лира (потом и Элит с Р. Аттилой) спит с нами со всеми одновременно как раз для того, чтобы… Чтобы что?
— А разве могла она… осуществиться иначе? Подумайте: вся наша культура — это, простите, фаллоцентризм. С точки зрения сей парадигмы…
— Что ж вы запнулись? Хотели сказать, у нее не было выбора?
— Выбор, возможно, и был. Но тогда — что бы было в остатке? Три самца, и один из них победил? Не-ет. Лире надобно было, чтобы ею в ту ночь обладали все трое. Лишь так все они, победив, и могли в итоге признать свое поражение. Причем только в том случае, если никто из них не был первым, хоть и надеялся, что им, первым, все-таки был. Однако надежду его никак не проверить, потому что после той ночи не у кого даже спросить… Так сказать, три победителя перед лицом своего пораженья. Обладатели необладаемым, обладающим самими этими обладателями, ибо имя ему — не Лира фон Реттау и даже не Литература. А то единственное слово на всех языках, которое никогда не дается в силки и лишь дразнит нас своим ускользающим запахом, казнит своей близостью, соблазняет недостижимостью, тает снежинкой в руках и всегда и повсюду всему дарит смысл… Короче, имя вы знаете — Тайна.
— Вы забыли ее покрывало — рассвет.
— Да. Рассвет. Амбивалентный, амбициозно-валентный рассвет.
— Чья валентность — надежда.
— Чье сердце — утрата.
— Чья цель — обретение.
— Недостижимая и непоправимая цель…
— Господа, разрешите представить вам гостя — рассвет…
— В самом деле. Мы засиделись. Расьоль, если вам надоело вязать из веревки петлю для хозяйки Бель-Летры, огласите в знак примирения наши записки. Итак, Лира фон Реттау — это…
— Метафора.
— Раз!
— Метафора.
— Два.
— Метафора.
— Три. Вот и получено доказательство, что все в этом мире всегда кратно трем.
— Ибо кратно своему же остатку.
— Что ж, кончайте искать дальше труп, господа. Между прочим, свой собственный труп. Скажу по секрету, мы живы…
-----------------------------------------------------
— Прежде чем разойдемся, давайте расставим все точки над «i».
— Расьоль, «все», я не ослышался? Собираетесь расчленять на этом столе то, что сами назвали метафорой? Почему бы тогда нам не вычислить полностью буковку P?
— Ну хорошо, пусть не все, так хотя бы их часть. Пробить несколько радиусов для треклятого этого круга.
— Лучше попробуйте по примеру Георгия переплыть для начала чашку нашего озера. Зачем вам лезть без нужды в океан?
— Нужда есть. Я хочу лишь понять до конца…
— «До конца», вы сказали?
— Не придирайтесь к словам. Пусть будет — до захудалого острова. Хотя бы того вон пятна.
— Острова роз? А участь несчастного Людвига?
— Тонуть так тонуть… Помните, Горчаков однажды обмолвился, будто текста было не три, а четыре?
— Помню. Вероятно, имел он в виду сочиненное ими втроем завещание.
— Вот-вот. Тогда переписывать то завещание нам, пожалуй, нет смысла: оно ведь, похоже, бессрочно. Красотки ждут от нас только подписи.
— Даже меньше, чем подписи: согласия не претендовать на обещанный гонорар.
— Тогда — что же нам делать?
— Ага. Понимаю. Дилемма: писать или нет?
— Писать.
— Лучше нет.
— Лучше нет.
— Лучше да.
— Лучше не спорить — как выйдет. Вас тревожит что-то еще?
— Да. Как быть с «плотью и кровью»? В смысле, куда девать нам веревку?
— Дилемма вторая: утопить веревку в метафоре или же удавить метафору веревкой? Ответ очевиден: выбор тут делает каждый сам за себя. Что еще?
— Все эти намеки и знаки: «птичий ковер», китайская мебель, японский сервиз…
— Восточные мудрости. Попытка изъять дуализм. Не противопоставить, а крепко связать воедино. Избежать метафизики и постоянства вещей. Заменить их идеей движения. Парением над пустотою.
— Идея Пути? Хризантема и меч? Неизменность в изменчивом?
— Вроде того.
— А надпись над аркой?
— «Будьте настороже»? Европейский стражник на входе в синтоистский храм. Остроумная шутка. Впрочем, как выясняется, вовсе не шутка…
— Смотрите, он спит. Эй, Георгий!..
— Не надо, Жан-Марк. Пусть немного погрезит. Мы ведь с вами постарше, — нам и быть в это утро настороже… Все. Довольно. Я умолкаю. Therestissilence, как любит говаривать толстый занудный чудак из семьи Дэништайн.
— Суворов оглох, вы онемели. Мне остается ослепнуть. Великая участь Эдипа. Кара мудростью. Вечный плен ratio. Как петля на шее. Что ж, покоряюсь метафоре… Хотя и вишу на веревке.
— Как и все.
— Это уж точно — как все. Черт возьми! Своего вы добились: даже веревка теперь обратилась в метафору…
Пауза.
Пауза.
Пауза.
За окном шелестит ветром времени дождь.
Флюгер пляшет по кругу.
Часы бьют шесть раз тишину.
Утро.
-----------------------------------------------------
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ (Психея)
Иногда мне кажется, что бы я ни делала, чем бы ни была занята, все одно: я словно все время себя вспоминаю. Довольно спокойное чувство…
Из дневника Л. фон Реттау
«Если твое явленье на свет ознаменовано одновременной потерей обоих родителей, трудно отделаться от ощущения навязанной тебе судьбою избранности. Я часто думаю: что означал тот миг, когда трясущийся со страху акушер — свидетель материнских мук и смерти — перерезал под стекленеющим взглядом испускавшей дух роженицы пуповину, эту уродливую трубку, соединяющую бытие с небытием? Почему дверь, через которую вошла я в этот мир, тотчас захлопнулась — за той, кто, жертвуя собой, меня сюда впустила? Как понимать этот обмен — двух жизней на одну, зачатую слиянием их тел и возвестившую первым же воплем (восторга? отчаяния?) торжественно-жестокую минуту, что связала холодным взором вечности их устранившиеся души? Что предначертано мне возместить в нарушившемся равновесии природы, избравшей, вопреки естественной задаче своего преумножения, утратить вдвое от того, что было прежде, и втрое — от того, что было бы должно образоваться, будь мой приход сюда всего только рутинным случаем семейного воспроизводства? Какой был прок в лишении меня любви — грошового и незатейливого подношения со стороны простейшего инстинкта, дарующего нам наивную привязанность к тем, благодаря кому (из-за кого!) мы существуем (ну а я — сосуществую с ощущением утраты, покуда длится отпущенный мне срок)? Любовь невозможна без памяти. Наша невстреча обокрала меня на всякие о них воспоминания, предложив довольствоваться потугами сумбурного воображения, плутающего в потемках залы между двумя молчащими портретами, воскрешать которые, всякий раз угнетаясь сомнением, дано лишь моим робким грезам. Однако позволительно ли почитать за истинное — чувство, ютящееся только в сновидениях? Ведь потом каждый раз наступает утро — это пробуждение от любви, что высыхает слезой на щеке в какие-нибудь пять минут, обращаясь в несбыточную иллюзию.
