За Черри-Хилл она набрела на полуразвалившуюся ферму. Проржавевший трактор и две безнадежно устаревшие молотилки замерли в неухоженной яблоневой рощице. Видавшая виды ветряная мельница затрещала под порывом ветра, как диск старенького телефона. Феба скользнула в сарай и, сорвав с себя парку, упала на душистое сено. Судя по двум десяткам стойл, когда-то фермер держал здесь коров или лошадей. Но сейчас в этом «благоуханном» суетливом мирке заправляли куры и петухи. Беспокойное кудахтанье прорывалось сквозь завывание ветра и грохот грома куриной версией азбуки Морзе.
Феба разложила на сене содержимое украденного рюкзачка и принялась пировать. Сегодня на ужин у нее были три хот-дога, яблоко размером с крокетный мяч и почти поллитра грудного молока, сцеженного в баночку из-под арахисового масла. Она проглотила сосиски, запивая их молоком, и желудок довольно заурчал. Феба растянулась на сене, окруженная темнотой и тошнотворным запахом куриного дерьма. Завтра к вечеру она уже будет дома. Поцелует Айрин, закажет службу по Кисе, займется Мюрреем. Боже, как она скучала по своему крошке.
Теплой волной накатил сон.
Феба проснулась по малой нужде. В последний месяц беременности вставать в туалет приходилось по три раза за ночь. По привычке она по-прежнему продолжала просыпаться. Она взглянула на часы — два ночи. Полный мочевой пузырь, набухшая грудь. Она прямо как воздушный шарик, наполненный водой.
— Здравствуй, детка.
Феба схватилась за револьвер.
— Вижу, у тебя наконец кое-что появилось за пазухой.
Голос явно мужской, но какой-то глухой, невнятный.
В десяти метрах от нее вспыхнула спичка. Крохотный огонек, дрогнув, проплыл в воздухе и встретился с сигаретой.
— У меня револьвер, — объявила Феба.
— Здесь никого нет, кроме нас, безобидных цыплят, — ответил мужчина, прокашливаясь сквозь смех. В воздухе разлился отвратительный запах гнилых апельсинов, политых прокисшим медом. — Ты ведь меня не забыла? Как-то, много лет назад, мы встретились на Железном пирсе, еще катались на карусели. На той самой, к которой прибили гвоздями Кац.
Сарай озарился тусклым светом. Это Эндрю Вайверн зажег керосиновый фонарь, выхвативший из темноты его осунувшееся бледное лицо. Он сидел, прислонившись к перегородке стойла, в окружении умостившихся на ночь кур, и попыхивал сигаретой.
— Вы постарели, — заметила Феба.
— Ты тоже. Хочешь посмеяться?
Маленький кругленький поросенок, сплошное щетинистое брюшко с копытцами, приковылял к Вайверну и взобрался ему на колени.
— Билли Милк собирался отпустить твою подругу, представляешь? — И тут Вайверн, и глазом не моргнув, вонзил когти поросенку в загривок и принялся заживо сдирать с него шкуру. — Мне пришлось вмешаться.
Феба крепче сжала «смит-вессон».
— Знаете что, мистер Вайверн, — сказала Феба сквозь истошный визг поросенка, — по-моему, вы нездоровы.
— Кац убила не карусель и не гвозди, а мой яд. В той губке был conium maculatum. — Словно какой-то кровожадный гончар, Вайверн слепил окровавленную тушку в шар. — В который раз дьявол сходит со скамьи и забрасывает мяч на поле! — Он швырнул свой «мяч» в соседнее стойло, учинив шумный переполох среди сонных кур. — Так что в конечном счете победу одержал я.
— Что-то вы не похожи на победителя.
Вайверн погасил окурок и зажег новую сигарету.
— Это твой динамит в ее руке меня подкосил, — вздохнул он, — ее вшивая теплоизоляция. Но сейчас мне уже лучше, спасибо. Дай мне немного молока.
— Чего?
— Молока хочется. — Сатана нацелил когтистый указательный палец на баночку из-под арахисового масла, жадно сглотнув при этом. — Пожалуйста.
— Я думала, вы вегетарианец.
— Яйца и молоко не исключаются. — Он затянулся сигаретой. — Подай.
— Подойдите и возьмите.
— Я сейчас не ходок, — Вайверн выдохнул рваное кольцо дыма, — временная слабость. Но теперь она мертва, а значит, скоро я снова встану на ноги и буду как… — Он щелкнул пальцами, и в воздухе колыхнулся светящийся шарик расплавленной серы.
Феба поднялась, отряхнулась и понесла свое молоко в противоположный угол сарая.
— Спасибо. — Рукой, покрытой коркой засохшей грязи, Вайверн схватил баночку и, отвинтив крышку, сделал жадный глоток. — Вкуснятина! С домашней стряпней ничего не сравнится.
— Оно предназначалось не для вас, а для моего ребенка.
— Не важно, я отблагодарю.
— Чем? Лошадиной мочой?
— Вот этим.
Порывшись в сене, Вайверн извлек из него стеклянную бутылочку.
Феба вздрогнула, охваченная тоской и страхом. В какие только сказочные места не уносил ее ром: на солнечные пляжи, в голубые лагуны, в ванны-джакузи, наполненные молоком.
— Только что от Пало Секо, детка. — Он сунул Фебе в руку четвертушку «Баккарди».
«Баккарди» — лучшее, что можно себе представить. Феба задумчиво смотрела на своего старого друга — мускулистую летучую мышь на этикетке.
— Опрокинь за мое здоровье, — добавил Вайверн.
— Привет, — сказала Феба летучей мыши.
— Будем, — подзадоривал Дьявол.
— Привет, — повторила Феба, вздохнув полной грудью, как учила ее когда-то мама. — Привет, меня зовут Феба, я алкоголичка.
Она вырыла в сене крошечную могилку и быстро похоронила в ней бутылочку.
— Я знал, что ты так скажешь, знал. — Вайверн пыхнул сигаретой и так неистово закашлялся, что Фебе казалось, у него сейчас ребра отлетят от позвоночника. — Ну да ладно. В остальном на этой неделе мне сказочно везло. В Цирке знают свое дело. А почему ты его не застрелила?
— Кого?
— Первосвященника. Милашку Билли. Предполагалось, что ты его застрелишь.
— Правда? Видите ли, в конце концов эта идея мне разонравилась.
— Ты разочаровываешь меня, Феба. Ты делаешь мне больно.
— Эта история не катила бы для биографии Кац. Я ее пишу. И потом, Бог сделал все за меня.
— Написал биографию?
— Убил Милка.
— Да нет, это была молния, детка. — Дьявол снова закашлялся, как чахоточный. — Коль уж ты взялась писать ее биографию, будь добра, не искажай факты. Мы с ней теперь — что она, что я — отверженные. Я даже в Аду не нужен. По последнему сообщению, они там собираются созвать гребанный парламент. — Сатана снова закашлялся. — Было время, я мог одним движением руки расколоть пополам эссонский супертанкер. Одного кивка Сатаны было достаточно, чтобы Каунауак утонул в расплавленном дерьме, низвергнутом Попокатепетелем. Стоило мне подумать о гражданской войне, и пожалуйста: миллион танзанийцев вспарывают друг другу животы. Теперь же, если люди заинтересованы в присутствии зла на их планете, им придется обратиться к другим источникам: к природе, к самим себе.
