— Джеймс, сделай милость, перестань оскорблять меня твоими высокопарными выкладками. Ты совершенно невыносим. Как ты и сказал, дело это разыгралось быстро и изрядно запуталось. Но в пределах этой путаницы никакой нравственности уже нет. Это — обыкновенная человеческая жизнь. Возможно, солдаты-отшельники в таких вещах не разбираются.
Джеймс улыбнулся:
— «Солдаты-отшельники» — это очень мило. Так ты признаешь, что не уверен, что увести ее силой было бы похвально?
— Не уверен, откуда мне знать? Но ты пытаешься навязать мне аргументацию, которая для этого случая не подходит. Все, что ты говоришь, это не по существу, какой-то абстрактный комментарий. Это ты «сочиняешь сказку». А в моем мире все реально.
— Ну, а какая аргументация для этого случая подходит?
— Что я ее люблю. Она меня любит. Она это сказала. А любви нет дела до «мнений» и «обобщений». Любовь знает. Она была очень несчастлива, и я не отпущу ее к тирану, который теперь станет обращаться с ней еще более жестоко. Пусть я сам навлек это на нее, но это факт. Свидетель жестокого обращения у нас имеется, хотя он как будто и не склонен давать показания.
— Это не довод, — сказал Джеймс. — Скорее, это довольно-таки путаная формулировка идеи.
— Так или иначе, на основании этого я намерен действовать. Не понимаю, зачем я вообще дал втянуть себя в этот дурацкий спор.
— Очень хорошо. Мое личное мнение, надо полагать, уже всем ясно, а тебя, естественно, оно может не интересовать. Но вот что я хочу добавить: если ты, хоть и опрометчиво, все-таки решишь ее увезти, мы все готовы по мере сил помочь тебе в этом. Так я говорю?
— Так, — сказал Перегрин.
— В чем-то я с Чарльзом, пожалуй, согласен, — сказал Гилберт.
— Например, куда ты ее увезешь? Надо подумать и о деталях. Что она будет делать целыми днями?
— Одного этого вопроса достаточно, — сказал Перегрин, — чтобы любой мужчина раздумал жениться.
— Чарльз, прошу тебя, не считай меня наглым, а главное — поверь, что я хочу тебе добра. Я просто не могу спокойно смотреть, как ты летишь в пропасть. Тут нужно действовать сообща. Может, ты разрешишь мне поговорить с ней? Очень недолго.
— Тебе? Поговорить с ней? Да ты с ума сошел! И тут я услышал страшные звуки, звуки, которых я, в сущности, ждал и боялся с тех самых пор, как затеял свой опасный эксперимент. Хартли наверху вдруг стала колотить в дверь с криком: «Выпусти меня. Открой!»
Я ринулся вон из кухни, захлопнул дверь, бегом взбежал по лестнице. Хартли продолжала пронзительно кричать и бить в дверь ногой. Ничего подобного раньше не бывало. «Выпусти меня! Открой!»
Я сам чуть не заорал и со всей силы ударил по двери кулаком.
— Перестань. Замолчи. Замолчи сейчас же! Тишина.
Я сбежал вниз. В кухне тоже молчали. Я выскочил через парадную дверь на улицу, пробежал дамбу и зашагал по шоссе к башне.
В тот же день, ближе к вечеру, сидя с Джеймсом на скалах, я уже стал соглашаться на многое, что теперь казалось неизбежным.
— Чарльз, ситуация ужасающая. По одной этой причине надо положить ей конец. А положить ей конец можно только так. Это ты наконец понял?
— Да.
— Письмо — это, по-моему, важно. В письме можно все толком объяснить.
— Он не станет его читать. Разорвет и растопчет.
— Допустим. А может, и сохранит как улику против тебя. Но я думаю, рискнуть стоит. Мне кажется, он из одного любопытства его прочтет.
— Любопытство ему недоступно.
— И ты согласен, чтобы мы поехали с тобой?
— Я согласен, чтобы ты поехал.
— А по-моему, чем больше нас будет, тем лучше.
— Но только не Титус, разумеется.
— Нет, и Титус тоже. Для нее так будет легче, да и Титусу не помешает пять минут вежливо поговорить с отцом.
— Вежливо! Можно подумать, что речь идет о светском рауте.
— Чем больше это будет похоже на светский раут, тем лучше.
Титус не согласится.
— Уже согласился.
— Ах вот как.
— Значит, Перегрин может съездить в деревню и позвонить?
Я помедлил. Отступать было некуда. Если я сейчас скажу «да», то отныне распоряжаться мною уже будут другие. Я дам согласие на совершенно новое, непредсказуемое будущее.
— Да.
— Вот и отлично. Ты побудь здесь, я схожу проинструктирую Перегрина.
До этого я поговорил с Хартли: Джеймсу я в этом не признался, но его «выкладки» помогли мне кое-что увидеть яснее, либо породили во мне кое-какие мысли, либо я попросту достиг какой-то решающей стадии отчаяния. Это страшное «Выпусти меня, открой!» сокрушило мою веру и надежду. Я спросил ее, правда ли ей хочется домой. Она ответила утвердительно. Я сказал — хорошо. Я больше не взывал к ней, не уговаривал. И когда мы смотрели друг на друга — молча, не решаясь ничего добавить к достаточно понятным словам, — я почувствовал, что между нами выросла новая преграда. Раньше наше общение казалось мне трудным. Теперь я понял, как все же близки мы были это время.
По намеченному плану Перегрин должен был съездить в деревню, позвонить Бену по телефону и сказать, что мистер Эрроуби и его друзья привезут «Мэри» домой. Скажет ли Бен: «К черту, она мне теперь не нужна»? Нет, едва ли. Что бы он ни задумал, такого одолжения я от него не дождусь. Но может быть, его нет, он уехал, может быть, когда дойдет до дела, Хартли передумает… Впрочем, надеяться сейчас всего больнее.
Вот и Джеймс возвращается, прыгает с камня на камень.
Сердце у меня забилось быстро, глухо.
— Все в порядке, он сказал — привозите, только не сегодня, а завтра утром.
— Странно. Почему не сегодня? (Не иначе как столярные курсы.)
— Он притворяется, что ему все равно. Хочет лишний раз уязвить. Показать, что мы должны считаться с его желаниями. Ну и пусть, у тебя зато будет больше времени написать письмо. Пожалуй, письмо даже лучше доставить ему до того, как мы явимся, больше шансов, что он его прочтет.
— Ох, Джеймс…
— Ничего, не горюй. Sic biscuitus disintegrat.
— Что-что?
— Так крошится печенье.
«Многоуважаемый мистер Фич!
Написать это письмо было нелегко. Я хочу внести полную ясность в несколько вопросов. Начну с главного: я увез Вашу жену и держал ее у себя в доме против ее воли. Доказательством того, что она не «сбежала», если таковое требуется, может послужить то, что она даже не захватила с собой сумку. (Простите, если я пытаюсь доказать очевидное, я хочу изложить в этом письме в точности то, что произошло на самом деле.) Я заманил ее в свою машину, сказав ей, что Титус находится у меня, что соответствовало действительности. Когда она приехала, я ее запер. Так что Вы были правы, обвинив меня в «похищении». С тех пор она не переставала проситься домой. Никаких «отношений» у меня с ней, само собой разумеется, не было. Она упорно противилась всем моим предложениям и планам и только просила разрешить ей вернуться к Вам. Короче говоря, она в этом деле вела себя безупречно. Мои друзья мистер Опиан и мистер Арбелоу, а также мой кузен генерал Эрроуби, которые все это время гостили у меня, могут поручиться, что мои слова — истинная правда.
