– Это уж как получится.
– Тогда, может, вернемся?
Сарвиссиан покосился на девушку, тронувшую его за руку.
– А об этом раньше надо было думать, – сказал он, понукая лошадок. – Больно уж легко вы, госпожа мастер, букетами своими людей обращаете. Ежели на Башквицев с Ружами посмотреть, так вообще оторопь берет.
Эльга покраснела.
– Я же как лучше…
Сарвиссиан вздохнул.
– Вот и будем надеяться, что так и есть.
– Это получается само собой, как дышать, – извиняясь, сказала Эльга. – Или нет, это как в лодке плыть по течению. Понимаете? Я вижу правильные узоры и неправильные узоры и привожу листья в человеке в порядок.
– Листья? В человеке?
– Ага.
Сарвиссиан качнул головой.
– Разве человек из листьев состоит?
– Я все вижу из листьев, – сказала Эльга. – И небо, и землю, и огонь, и дым.
– И меня?
Эльга кивнула. Сарвиссиан прищурился.
– А вот тот букет, который у Ильмы остался, он с каким узором, госпожа мастер? С правильным или неправильным?
– Он – правда. Вы же сами видели, там только вы. И Ильма видела.
Извозчик крякнул.
– Ну, это как голым в бане.
– Я ничего не меняю, – сказала Эльга. – Я просто делаю некоторые узоры чуть ярче. Человеку ведь может быть страшно совершить храбрый поступок? Но немного дубового листа или чепчуйника – и человек сам про себя понимает, что может сделать то, чего боится. Я показываю ему, какой он есть или может быть на самом деле.
Сарвиссиан помолчал, потом неловко притянул Эльгу к себе.
– Ладно. Только уж вы осторожнее управляйтесь со своим умением, госпожа мастер.
Эльга шевельнула плечом, уютно устраивая голову у Сарвиссиана под рукой. Моховые пустоши, окаймленные справа цепочкой серых валунов, тянулись до горизонта. Они были серые и сизые, темнели впадинами и кое-где даже золотились на солнце.
– А вы откуда про муаммаза знаете? – спросила Эльга.
Фургон покачивался, листья в мешке шуршали и похрустывали над головой. С севера навстречу, занимая небо, грозовым, темным прибоем наползали тучи. Пустоши под ними приобретали сиреневые и темно-синие оттенки.
– Ох, где я только не был, – сказал Сарвиссиан. – Одно время даже на барке ходил. А там как-то с караваном через пустыню в Иб-Холман ушел.
– Просто ушли?
Сарвиссиан вздохнул.
– Ну, не просто, конечно. Были обстоятельства. У меня помоложе, считай, и головы-то не было. Что там росло вместо головы – это к Кияну-воину. Схватился я с помощником баркатона, капитана барка, значит, кто кого слушать должен. Он парень туповатый, а я вовсю себя умным числил, думал про себя, что где-то недалеко от самого баркатона стою по морскому и навигацкому мастерству. Слово за слово, потом у него – нож, у меня – нож.
Извозчик хмыкнул, вспоминая.
– Вышибли меня на берег, в общем, чтобы земля голову поправила.
– И поправила?
– Жизнь поправила. Пришлось наняться в караван охранником. Тогда-то я и в Иб-Холман сходил, и в калифате Иссой-Кала побывал, и на муаммазов насмотрелся. Тоже, знаешь, оказывается, мастерство.
– Мастерство?
– Ага. Когда муаммазов много – это называется диван. И вот сидят они целым диваном перед калифом и, значит, обсуждают, как жить дальше, с кем дружить, против кого воевать, разбирают разные текущие дела: судебные, наследственные, династические, щекотливые большей частью. Калиф их слушает и потом по каждому случаю выносит свое решение. Тот, чьи доводы показались ему наиболее разумными, получает временное звание великого муаммаза. То есть мудреца. А мастерство их состоит в том, что словами они могут кого угодно убедить в чем угодно, в том, например, что небо – это земля, а земля – небо. Муаммазы даже соревнуются так, выступая перед толпой. Один говорит-говорит, потом приказывает: поднимите все правую ногу. И считают, сколько людей подчинились. Потом другой говорит и тоже приказывает: поднимите левую ногу. Опять считают, выявляют победителя.
Сарвиссиан умолк.
– Чудно, – сказала Эльга.
Извозчик фыркнул.
– Говорят, когда калиф посылал муаммазов воевать, противник сдавался им в плен уже на сорока шагах. Потому что где-то на таком расстоянии срабатывало их словесное мастерство. Но это, конечно, если у вражеских воинов не было затычек для ушей.
Эльга рассмеялась.
Фургон все катил на север, и скоро тучи приблизились, наползли, превращая пространство под ними в зыбкий, ветреный мир.
– Сейчас, пожалуй, утонем, – сказал Сарвиссиан, щупая накидку за пологом.
– Может, остановимся тогда?
– Так голое место.
Сверкнула молния. Глица заржала, нервничая. Ветер ударил в борт фургона и понесся дальше, тревожа моховые кочки.
– Вы заберитесь внутрь, госпожа мастер, – посоветовал Сарвиссиан, просовывая по очереди руки в короткие рукава. – Чего мокнуть-то?
Эльга потянула сак.
– Вы что? Такая красота!
Дождь надвигался из темноты серебристо-серой, подсвеченной вспышками молний стеной. Но если смотреть во все глаза, то можно заметить, что стена вовсе не стена, а войско, и оно несется, охватывая тебя справа и слева конными небесными отрядами, и где-то атакующие уже вырвались вперед, выбивая копьями шелестящие звуки из земли.
Мы идем, идем!
И можно распахнуть руки с пустой доской этому войску навстречу, и зажмуриться, и принять удар из ветра и дождя, отдавая себя на растерзание стихии. Слышите? Тум-тум-тум. Топ-топ. Так пальцы бегут по дереву. Стремительный, чуткий, рассыпчатый бег. А это? Ш-шыр-ши-ши. Это шепот складывающегося узора. Вы поняли? Я, Эльга, мокнущая, но счастливая Эльга, в этом узоре присутствую тоже. Природа вложила меня в простор северной земли.
Любуйтесь букетом!
– Госпожа мастер!
– Что? – обернулась Эльга с подножки, смахнув капли со лба.
Чуть не упав, она вовремя схватилась за фургонную дугу. Ветер трепал ткань, в темноте, подсвеченной посверками молний, во все стороны летели брызги. Текло, текло так, что, казалось, открой рот – тут же и захлебнешься. Ах, смешно! Эльга выставила ладонь дождю.
– Не чудите, госпожа мастер, – произнес Сарвиссиан. – Вот треснет Киян-воин копьем по темечку…
– Не треснет!
– Откуда вам знать?
– Я в букете, дядя Сарви!
– И что?
– Куда ж я из него денусь? Я здесь!
Нет, будь дождь чуть потише, Эльга, не утерпев, слетела бы с фургона и побежала по моховым кочкам рядом. С коленцами и хохотом, не разбирая дороги. Плясунья, как она есть! Капли, будто пальцы, касались лица. Что-то меняют в ней? Поправляют на лету? Рисуй, рисуй меня, дождь! Какую есть.
