Бюлов, до которого внезапно дошло, что любая перспектива успеха в развале Антанты зависит от снижения англо-германской морской конкуренции, сделал попытку образумить Тирпица и германское адмиралтейство. На конференции 3 июня он заставил Тирпица признать, что в случае войны шансы Германии будут слабыми. Фон Мольтке заявил, что, если у флота нет перспектив одержать верх в войне против Англии и канцлер не видит шансов приобрести новых союзников, он выступит за почетное соглашение снизить строительство с обеих сторон. Перед лицом этого давления и явного намерения Британии не позволить себя обогнать в строительстве флота Тирпиц согласился на переговоры. На самом деле он уже предупреждал Вильгельма об опасности упрямой несговорчивости. Главной целью переговоров был отказ Британии от стандарта двух держав. Тирпиц писал: «Для нас единственно возможная линия поведения – полная готовность к переговорам, которые оставят Британию господствующей на море, но не на базе стандарта „две державы + 10 %“, а на базе, которая даст нам разумные перспективы оборонительной войны против Британии».
Ему эхом вторил Вильгельм: «[Англия] может сколько угодно заявлять о своем превосходстве на море и строить на основании этого сколько захочет, без возражений с нашей стороны. Но я не в силах согласиться на стандарт двух держав, особенно когда эта политика направлена исключительно против нас. Еще меньше я готов сделать это соотношение постоянным, подписав какое-либо соглашение».
Поскольку Британия уже была поставлена перед фактом существования тринадцати германских дредноутов против своих восемнадцати, стандарт двух держав практически – если не теоретически – стал «мертвой буквой». Если бы Вильгельм и Тирпиц довольствовались только требованием отказа от него, соглашение было бы возможным. Но они зашли намного дальше и требовали, чтобы переговоры начали британцы, в них не рассматривалось изменение морского закона, Германии было позволено строить три крупных боевых корабля на каждые четыре британских, и Британия должна дать заверения относительно своей общей политики. Целесообразность такого завышения германских требований, возможно, была ключевым вопросом внешней политики, за которую отвечал канцлер. Правда, что бы он ни думал по этому поводу, не мог рассчитывать одержать верх над главой военно-морского флота, пользовавшегося безоговорочной поддержкой кайзера, и потому был обречен. Бюлов якобы предупреждал Вильгельма, что вопросы такой важности не решаются студенческим дуэльным кодексом, но это замечание, даже если действительно было сделано, явилось, конечно, уместным, но неэффективным.
Бюлов дипломатично утверждал, что враждебность с Британией из-за флота была единственным облаком на чистом горизонте, который он оставил своему преемнику. На самом деле положение было намного хуже, чем то, которое в свое время унаследовал он сам. И у себя дома, и за границами собирались силы, с которыми можно было разобраться только радикальными мерами и пожертвованием большого числа священных коров. За некоторые ухудшения был ответствен лично Бюлов. Но во многом ему приходилось мириться с глубинными процессами, которые один человек остановить не мог. Правда, невозможно утверждать, что он отчетливо понимал их тяжесть или что он старался объяснить своим соотечественникам, что их может ждать впереди.
Глава 10 тени сгущаются
Будучи лейтенантом, Вильгельм со своим полком был размещен недалеко от семейного поместья Бетмана-Гольвега. Вильгельм I знал его деда, и семья считалась подходящей для визита принца.
«Я провел много счастливых часов в этой милой семье… Поскольку у меня при себе не было гражданской одежды, долговязый сын семейства дал мне куртку для стрельбы, которая висела на мне, как большая шинель, что позабавило всех присутствующих. [Бетман был на шесть дюймов выше своего хозяина.] Лояльная и глубоко религиозная атмосфера, царившая в этом доме, доставила мне бесконечное удовольствие».
Бетман-старший однажды позволил себе неслыханную откровенность и сказал: «Ваше величество находит жизнь невыносимой, если Пруссия не рукоплещет вам каждый день, Германия – каждую неделю, а Европа – раз в две недели». Бетман-младший всю жизнь служил прусским чиновником и мало что знал о мире за пределами Германии. Он был умным, интеллигентным человеком, прямым и честным, во многом напоминавшим Каприви. Он всегда тщательно подбирал слова, без намека на юмор. Он хорошо владел ситуацией и держал в узде разные департаменты – лучше, чем Бюлов, – и не сетовал, делал свое дело, даже если было очень тяжело. Когда ветвь пангерманской лиги пожаловалась, что министерство иностранных дел ставит интересы других стран выше интересов Германии, она получила не вежливое уведомление о том, что информация принята к сведению, которое послал бы Бюлов, а категорический отказ принять необоснованные обвинения. Те, кто его любил, говорили, что он обладал энергией «осторожного бюрократа», а на Холдейна он произвел впечатление «честного человека, сражающегося с неприятностями». Бетман был скорее администратором, чем лидером, слишком занятым проблемами настоящего и не вдохновленным видением будущих возможностей. Его положение было, безусловно, трудным. Во внутренней политике ему пришлось лавировать между рейхстагом, с одной стороны, и элитой, прочно закрепившейся в прусском парламенте, при дворе и в армии, – с другой. В международных делах ему и министерству внутренних дел приходилось все время соперничать с военными и моряками, имевшими прямой доступ к императору. Он не мог следовать собственным убеждениям, поскольку обладал наследственным для прусских гражданских чиновников мировоззрением, требовавшим подчинения личных взглядов желаниям короля. Благородство характера отвлекало внимание от консерватизма его мнений, а степень разницы между его взглядами и взглядами, скажем, Грея равноценна ширине пролива между Британией и континентом, на котором господствовала Пруссия.
Несмотря на первоначальные опасения Вильгельма, честность и целеустремленность Бетмана завоевали доверие кайзера, и он продержался в должности восемь непростых лет. Доверие, которым наградил его Вильгельм, было полностью заслуженным, и он выработал собственную технику общения с хозяином. Там, где Каприви подал в отставку, Гогенлоэ тянул время, а Бюлов пожимал плечами, Бетман старался предвосхитить человека, которого Кидерлен прозвал Вильгельм Внезапный. В 1910 году шли переговоры относительно большей степени самоуправления в Эльзасе-Лотарингии. Солдаты считали небезопасным давать большую свободу населению, которое в основе своей было нелояльным. Гражданские лица настаивали, что, пока к населению будут относиться как к низшим существам, оно останется нелояльным. Кайзер накануне визита в провинции объявил о намерении обсудить вопрос с местной знатью. Предвидя трудности, с которыми неминуемо придется столкнуться, Бетман написал личное письмо Веделю, и они так организовали программу, чтобы свести возможность дискуссий к минимуму. В 1911 году Вильгельм узнал от командира корпуса, что французские драгуны устраивают провокационные демонстрации возле границы, и велел Бетману заявить протест в Париже. Бетман, проявив разумную осторожность, запросил информацию у Веделя и узнал, что вся история сильно преувеличена. Эти сведения он отправил Валентини, которого попросил позаботиться, чтобы резолюция кайзера не пошла дальше формального приказа выразить протест. В другом случае Вильгельм пожелал
