Мужчины по-прежнему молчали.
— Извините, — сказала она. — Я приду сюда попозже.
— Нет-нет, останьтесь, — сказал Финклер. — Мы сами через минуту уходим.
Когда женщина склонилась к земле, Треслав успел ее разглядеть. Она была в возрасте, но выглядела бодрой и держалась с достоинством. Одета строго и элегантно, голова покрыта легким платком. «Явно не впервые на еврейском кладбище и на еврейских похоронах», — подумал он. Она не казалась подавленной даже перед лицом смерти.
— Вы родственница? — спросил Финклер, намереваясь в таком случае сообщить, что семья покойного только что отбыла, но если она хочет к ним присоединиться…
Женщина легко распрямилась и покачала головой:
— Нет, я просто старый друг.
— Мы тоже, — сказал Треслав.
— Сегодня очень печальный день, — сказала она.
В глазах ее не было слез. В отличие от Треслава. Насколько сухими были глаза Финклера, он судить не мог.
— Большое горе, — сказал Треслав.
Финклер кивнул в знак согласия.
Все трое оставили могилу и двинулись по дорожке к выходу с кладбища.
— Меня зовут Эмми Оппенштейн, — сказала женщина.
Они тоже представились. Рукопожатий не было, и Треславу это понравилось. У евреев одна и та же церемония — в данном случае знакомство — могла выглядеть по-разному в зависимости от обстановки. Его это несколько нервировало и в то же время радовало. Разве плохо, когда раз на раз не приходится? «Чем эта ночь отличается от других ночей?» Или надо сказать «отличалась»? Эти правила распространялись на все случаи жизни, вплоть до самой могилы.
— Когда вы с ним в последний раз общались? — спросила Эмми Оппенштейн.
Ее интересовало состояние Либора незадолго до смерти. Сама она не видела его уже несколько месяцев, хотя за это время несколько раз говорила с ним по телефону.
— А прежде вы с ним часто виделись? — спросил Треслав, начиная испытывать обиду за Малки.
— Вовсе нет. Прежде мы с ним встречались примерно раз в полвека.
— Ого!
— Я связалась с ним после долгого перерыва, потому что мне нужна была его помощь. Очень надеюсь, что я не была слишком настойчива и не создала ему лишних проблем.
— Он ни разу об этом не упоминал, — сказал Треслав.
Он мог бы добавить, что Либор ни разу не упоминал и об этой женщине, но это прозвучало бы невежливо.
— И вы получили от него помощь? — поинтересовался Финклер.
Она замешкалась с ответом:
— Я получила удовольствие от общения с ним, но не его помощь. У него не было сил и желания мне помогать.
— На него это не похоже.
— Не похоже, согласна. Хотя, конечно, спустя столько лет мне сложно судить о его характере. Я полагаю, он сам очень переживал из-за своего отказа. У меня даже возникло ощущение, будто он сознательно стремится причинить себе боль. И мне не по себе от мысли, что я таким образом стала причиной его самоистязания.
— Нам всем не по себе из-за того же, — сказал Финклер.
— Правда? Как это грустно. Впрочем, для близких друзей это вполне естественные чувства. Я так давно прервала с ним отношения, что не имею — да и не имела — полного права называться его другом. Но когда мне потребовалась помощь, я обратилась к нему.
И она рассказала им, какую помощь хотела получить от Либора; рассказала о своих страхах и о той волне ненависти, что вновь надвигается на евреев; о ненависти, заражающей привычный ей мир, в котором когда-то ценилось умение обдумывать свои слова и поступки, прежде чем их произносить или совершать; а также о своем внуке, искалеченном и ослепленном каким-то типом, которого она иначе как террористом назвать не могла.
Оба слушателя были взволнованы и расстроены ее рассказом. Либор тоже был сначала расстроен, заметила она, но при последней встрече предпочел просто отвернуться от всего этого. «Таков уж порядок вещей, — сказал он ей. — Такова участь евреев. Так что смени пластинку».
— Либор это сказал? — удивился Треслав.
Она кивнула.
— Тогда дела его были еще хуже, чем я думал, — признал он.
Ему было трудно что-либо добавить. Слезы застилали глаза, в горле стоял ком.
Финклер также не мог найти слов. Он вспомнил все их споры на эту тему, и сейчас его ничуть не радовало, что Либор под конец сдал-таки свои позиции. Иные споры лучше не выигрывать.
При расставании Финклер и Эмми Оппенштейн пожелали друг другу долгих лет жизни. Хепзиба говорила Треславу об этом обычае: на похоронах евреи желают друг другу долгих лет, тем самым утверждая продолжение жизни перед лицом смерти.
Треслав повернулся к Эмми Оппенштейн.
— Желаю вам долгих лет, — сказал он, наконец-то поднимая глаза.
6
Треслав, регулярно видевший сны, этой ночью обнаружил себя в комнате умирающего. Здесь темно и душно, однако пахнет не смертным ложем, а едой. Точнее, отбивными из молодого барашка, залежавшимися и остывшими. Сладковатый запах бараньего жира наполняет помещение. Это странно, поскольку Либор говорил, что не ест баранину с детских лет, когда он подружился с ягненком, щипавшим траву на лужайке позади его богемского дома. «Бе-е-е», — говорил ягненок маленькому Либору. «Бе-е-е», — отвечал ему Либор. А если ты дружил с ягненком, ты уже никогда не сможешь есть ему подобных, объяснил Либор. То же самое касается других животных.
«Интересно, чем же тогда питался святой Франциск?»[132]— во сне думает Треслав.
Судя по всему, он пришел сюда, чтобы попрощаться с Либором, но боится к нему приблизиться. Он боится увидеть смерть.
И тут, к его великому ужасу, слабый голос зовет его со стороны постели:
— Джулиан, Джулиан, подойди… на пару слов…
Однако этот голос принадлежит не Либору. Это голос Финклера — он различает его явственно, хотя тот говорит с большим трудом.
Треслав уже догадывается о его следующей фразе. Финклер хочет продолжить их давнюю школьную игру. «Если меня в своем хранил ты сердце, — сейчас скажет он, — то отстранись на время от блаженства…»[133]Тогда Треслав ему ответит: «А где мне найти это блаженство, чтобы от него отстраниться?»
Он подходит к постели.
— Наклонись поближе, — говорит Финклер. Голос его неожиданно крепнет.
Треслав выполняет его просьбу. Когда он наклоняется достаточно близко, чтобы ощутить дыхание Финклера, тот, рывком приподнявшись, смачно и яростно плюет ему в лицо смесью слюны, кислого вина, бараньего жира и блевотины.
