к внешней среде мне всегда казалось отзвуком философии механистического материализма.
— Теперь открыты закономерности изменений в генах и под влиянием окружающей среды, но без генов наследственности не существует. Это азбучно, а оспаривалось целых тридцать лет. Лишь в шестидесятых годах советская генетика снова заняла подобающее место в мировой науке.
Приехал Владимир. Представляя ему Ступишина, отец пошутил:
— Прирожденный генетик — Гена от рождения.
Разговор, который понемногу завязался у Володи со Ступишиным, вскоре стал походить на стук мечей или удары кремня по огниву, так горячо и быстро, на лету каждый из них ухватывал мысль собеседника. Константину Андреевичу подчас трудно было уследить за ходом их теоретической перепалки, а они между тем не столько спорили, сколько, ему казалось, радовались своему единомыслию. Его даже слегка укололо чувство зависти, — с ним обычно сын говорил менее увлеченно. По ходу разговора он напомнил Владимиру домашние словопрения с Борисом, который возникновение частной собственности пытался объяснить «инстинктом эгоизма», унаследованного людьми «от животного мира».
— А ведь должен бы он знать еще из курса средней школы, что частная собственность возникла при разложении первобытной общины на классы.
— К сожалению, с подобной путаницей сталкиваешься не только в обывательской среде, — заметил Геннадий. — Подмена общественных начал биологическими бытует и среди ученых. Это заблуждение, вроде гнилого зуба, сказывается в целом ряде наук: психология, биология, философия, педагогика, не говоря уже о политике, где оно для буржуазии хлеб насущный. Служебная роль такой фальсификации ясна: вера в вечность и природность частной собственности, классов, расовая теория и вся прочая буржуазная гуманитария на ней зиждется. Паразитирует она и у нас кое у кого на мозгах.
— Беда в том, — сказал Владимир, — что наша интеллигенция в ее широкой массе, несмотря на постоянные призывы и предостережения партии, до сих пор не поняла необходимости самого серьезного изучения марксистско-ленинской философии. Ошибка-то ведь, по существу, азбучная, а у нас иной студент погружается в технические или естественные, да и в общественные науки без философской выучки, вот и бродит в потемках обскурантизма нередко в пределах своей профессии. Ваше поколение ученых, — обратился он к Ступишину, — не считая исключений вроде вас лично, сильно пострадало от того, что в его среде марксизм долго не был общепризнанной идеологией.
— Конечно, — согласился Геннадий. — Меня спасло то, что я почти одновременно с мальчишеским увлечением ботаникой и зоологией приобщился к идеям марксизма. Чем, между прочим, я обязан был тебе, Костя!
«Помнит», — с благодарностью подумал Константин Андреевич.
— Нынче профессиональному писателю, — сказал он, — не быть философски образованным и вообще высокообразованным просто стыдно. А мой кругозор, к сожалению, ограничен общественными науками: история, в какой-то степени философия, в меньшей психология, педагогика, политэкономия… Уже в конкретной экономике плутаю, а в технике фактически ничего не смыслю; в точных и естественных науках усвоил одни самые общие положения… Когда-то искоренял в себе дилетантизм, а в итоге запрофессионализировался в гуманитарных тонкостях. Под старость профессию сменил — тоже на одну из гуманитарных.
— Ну уж на свою судьбу ты жалуешься напрасно, — возразил Геннадий. — Во-первых, нельзя объять необъятное. Во-вторых, ты проиллюстрировал закон отрицания отрицания: в тебе возродилось юношеское тяготение к искусствам. А в-третьих, главное: ты и тут следуешь за эпохой, когда общественные преобразования захватывают сферу личностных отношений. Тут писателю, как «инженеру душ», и книги в руки.
— Так-то оно так, да вот по временам я чувствую нехватку писательских навыков и начинаю сомневаться: не остаюсь ли я и тут дилетантом?
— И куда же тебя твои сомнения ведут? К нытью, к бездействию, скептицизму?
— Да нет, как начну писать в охотку, они забываются.
— Так что же тебя волнует? Выходит, они двигают тебя вперед. Не усомнившись в старом, ничего нового не произведешь. Недаром Маркс одним из жизненных девизов избрал — во всем сомневаться.
Ирина Павловна в мужские ученые прения не вмешивалась. Лишь когда Ступишин стал прощаться, попросила его отругать Константина Андреевича, чтобы не сидел над рукописями до изнеможения.
— Подумайте, ведь спать ложится не раньше двух часов ночи или проснется в пять утра и больше не засыпает, уверяет меня, что по утрам у него будто бы самые интересные замыслы появляются. Этак недолго до нервного стресса доработаться.
Ступишин выбранил своего старого друга за мальчишеское легкомыслие, но потом признался:
— Что делать, милая Ирина Павловна, все мы, мозговитое старичье, такие одержимые. Профессиональное заболевание.
— Не умеем думать не переживая, — вымолвил, вздохнув, Костя.
Из рабочих записей Пересветова
«Уж несколько месяцев, как я начал наконец писать педагогическую повесть, материал для которой собираю столько лет. Кроме экспериментаторов покажу семейный и школьный быт, введу несколько мальчиков и девочек с их родителями. Назвать хочу: «Повесть об увлеченных».
Володя давно уже доктор философских наук. Молодая поросль философов, к которой он принадлежал, поначалу не была в чести у старых ученых: его даже чуть было не «ушли» из крупного вуза, где он пользовался симпатиями студентов. Но в конце концов «из молодых, да ранние» сумели отстоять свое научное «кредо», благополучно «остепенились», профессорствуют и публикуют свои серьезные теоретические труды.
«Остепенился» и Митя Варевцев — по линии психологических наук: доктор, возглавляет отделение одного из институтов АПН. Володя к административной деятельности склонностей не питает, довольствуется научной и педагогической работой; пользуется весом в ученых кругах, чему способствует его талант литератора-публициста.
С ним меня связывает не только отцовское чувство, но еще теснее — общность убеждений и взаимное, как мне кажется, глубокое уважение. Извечная противоположность «отцов и детей», по-моему, снята между нами начисто. На моих глазах он сложился в крупного ученого, философа нового типа, сочетающего абстрактнейшую, казалось бы, из наук с экспериментальными доказательствами ее выводов. Год за годом он наблюдает за духовным ростом слепоглухих, троих юношей и одной девушки, следя за проявлениями в индивидуальности каждого общих закономерностей развития человеческого сознания. Не будучи штатным воспитателем или преподавателем, он их навещает, дружит с ними, беседует на всякие темы. Все четверо стали студентами психологического факультета МГУ. Одним из них он руководил в подготовке дипломной работы.
Я бывал с Володей у этих студентов в экспериментальной группе слепоглухих Института дефектологии. Особенно мне запомнилось первое посещение.
Перед дверью в комнату, в глубине которой сидел за столом юноша, Володя задержал меня, сказав:
— Читает. Не будем ему мешать.
Студент сосредоточенно и быстро скользил кончиками пальцев по страницам рельефно-точечного шрифта раскрытой перед ним большой, альбомного формата, книги. Сотрудник лаборатории тем временем подвел к двери девушку. Она казалась зрячей, но иллюзия рассеялась, когда она, пройдя почти рядом и оглянувшись в мою сторону,
