Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 98
На самом деле, было бы чрезмерным упрощением считать одну только группу «умеренных» ответственной за такую политику[1091]. Ибо эту объединительную фигуру полиса как единственного субъекта истории Афин демократы, судя по всему, приняли тем легче, поскольку, пострадав от необходимости воевать со своими собственными согражданами, они охотнее отождествляли себя с заново обретенным единством.
Именно здесь я и нахожу то, что послужило моим исходным пунктом: вопрос «почему вы нас убиваете?» из небольшой речи, которую Клеокрит произносит после битвы у Мунихии, и весь этот дискурс в целом, сосредоточенный на ценностях общей жизни, с помощью которого победители, напоминая, что они никогда не уклонялись от гражданской службы, как будто просят у побежденных признания своего гражданского достоинства[1092]. Разумеется, этот дискурс является лишь одним из голосов, раздававшихся тогда: чтобы в этом убедиться, достаточно сравнить páthos сплоченной общности Клеокрита с той проповедью, которую Фрасибул произносит перед боем[1093]. Поэтому тем интереснее констатировать, что когда в своем выступлении на собрании после торжественного возвращения людей из Пирея тот же самый Фрасибул, совершенно непреклонный в своем обращении к людям из города, адресуется к демократам, он ограничивается тем, что напоминает им о необходимости верности их клятве, к чему добавляет прямую рекомендацию избегать любых «беспорядков»[1094].
Можем ли мы утверждать, что поскольку народ показал, что он и есть город, он чувствовал себя обязанным практиковать единство общности? Я отвечу, что каким бы оправданным оно ни было в свое время, обращение к полису в ходе дальнейшей истории также стало исключительно эффективным механизмом в процессе нейтрализации dēmokratía. Или, точнее: нейтрализации krátos как неотъемлемой части этого слова. Ибо с тех пор именно за ее «мягкость» (без каких-либо затруднений противопоставляемую бесчинствам Тридцати)[1095] афинские ораторы, как тот же Исократ в «Ареопагитике»[1096], восхваляют демократию.
Но констатировав таким образом, что воспоминания об олигархии являются результатом очень выборочной обработки, мы тем не менее зададимся вопросом: так как же в этой истории обстоит с памятью Афин?
Память на службе у забвения
Если поверить афинским ораторам, несомненно одно: таким сильным был разрыв, вызванный тем, что принято называть «злосчастьями» города, что больше никогда, совсем никогда Афины не познают другого конституционного ниспровержения. Именно поэтому было отвергнуто предложение умеренной партии, после восстановления демократии склонявшейся к тому, чтобы ограничить корпус граждан одними землевладельцами. Правда, уже в речи, сочиненной по этому поводу, Лисий негодовал в связи с невозможностью уверенно положиться на нестираемую интенсивность памяти о злосчастьях:
В то время, как мы думали, о афиняне, что постигшие нас бедствия оставили по себе городу память, достаточно сильную [hikanà mnemeīa] для того, чтобы даже потомки не пожелали другой формы правления[1097]…
Было ли это результатом обращения к памяти («вы в высшей степени забывчивы […] Стоило ли возвращаться из изгнания, если вы своим голосованием себя же и поработите»[1098])? Так или иначе, предложение было безоговорочно отвергнуто. Тем самым декларировалось, что после катастрофической интермедии, которую представляло собой олигархическое правление, история афинской конституции считалась окончательно закрытой. Об этом свидетельствует Аристотель, согласно которому после возвращения из Пирея, считающегося одиннадцатой и последней metabolē, эволюция к «нынешнему устройству» (hē nȳn katástasis[1099]) является для режима исключительно прогрессивным движением к полному завершению своего télos благодаря передаче большинству все большей и большей власти[1100].
Должны ли мы сказать, что в данном случае философ всего лишь придает теоретическое измерение афинским представлениям о внутренней истории Афин? Независимо от ответа на этот вопрос, мы не должны упустить, что систематически различать «до» и «теперь», как это делает Аристотель в ходе всего своего изложения[1101], означает признавать важность цезуры, которую демократы со своей стороны хотели бы стереть, поскольку они стремятся любой ценой избавиться от последствий разрыва. Поэтому для них период Тридцати существует лишь как вынесенное за скобки насилие, неспособное помешать их конституции наследовать – так сказать, без нарушения преемственности – конституции их отцов[1102].
Что означало так или иначе мыслить будущее как прошлое. Именно так в своей первой речи на первом собрании всех афинян Фрасибул будет советовать им «пользоваться древними законами» (toīs nómois toīs arkhaíois)[1103]: поскольку arkhaíos означает «древний, связанный с первоистоками»[1104], мы, конечно, не упустим случай напомнить, что на взгляд демократа IV века демократия по своей природе восходит к первоистокам[1105]; тем не менее начало этому кладет Фрасибул, присоединяясь к тому течению мысли, что укореняет arkhē (легитимную власть) в arkhē (начале истории)[1106]. Несомненно сильным является это движение, поскольку оно подпитывается желанием располагать ничем не омраченной историей, и именно этим мы объясним склонность, столь заметную у афинских авторов IV века – даже у тех, кого совершенно невозможно заподозрить в демократических симпатиях, – всматриваться в Афины предыдущего века: это относится и к Платону, не прекращающему мыслить Афины в прошлом.
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 98
