— Умирать теперь, ребятушки, придётся! — слышались голоса в войсках.
Шеин не слышал, но чувствовал обращённые к нему укоры и становился всё мрачнее и суровее. Теперь он уже не собирал советов и действовал от себя, хотя все его действия сводились к каким-то ожиданиям.
Особый роман можно посвятить этой тяжёлой године нашего войска — так много заключалось в ней отдельных событий, столько совершалось героических подвигов и так трагически закончился этот неудачный поход.
Только сутки дал роздыха польский король своим войскам и повёл их снова в дело. Против Шеина пошёл Казановский, против Прозоровского — Радзивилл, а главные силы — снова против мостовых укреплений Сандерсона и Матиссона. Казановский шаг за шагом теснил Шеина и успел выставить несколько окопов, чем отрезал его от лагерей Прозоровского и Матиссона. Другие атаки поляков были не столь удачны, но ярость, с которою велись они, показывали, что победы поляков есть дело времени.
Снова был сделан небольшой перерыв, в течение которого всё-таки происходили ежедневные битвы между частями, а двадцать первого августа король опять повёл свои сокрушительные атаки. Но здесь Шеин словно очнулся на время от спячки. В то время, как король Владислав бился с Прозоровским, Шеин набросился на Радзивилла, смял его, уничтожил окопы и успел переправить часть войска на другую сторону Днепра, чем отвлёк короля от нападения и снова восстановил прерванное сообщение.
Эта победа была едва ли не последнею во время злосчастной кампании. Да и тут торжество было омрачено.
Сандерсон и Матиссон, занимавшие центральную позицию, видя, что они со всех сторон окружены польскими войсками, и боясь быть совершенно отрезанными, снялись ночью и, бросив три пушки и множество ружей, осторожно удалились в лагерь Шеина.
Боярин всплеснул руками и зарычал как зверь:
— Что вы сделали со мною?
— Мы не могли держаться. Завтра же нас заперли бы и потом вырезали бы! — ответил Матиссон.
— Там мы были бесполезны, — прибавил его товарищ.
А на другое утро их лагерь был занят дивизией Бутлера. Поляки совершенно придвинулись к горе, и король свободно въехал в Смоленск. Между Прозоровским и Шеиным по левую сторону Днепра укрепились поляки. Русских соединяли только длинные цепи окопов, с южной стороны Смоленска окружившие город.
Теперь, имея у себя в тылу крепость, король решил сделать общее нападение на всю линию русских войск, задавшись целью выбить их из укреплений и прогнать за реку.
Страшный бой длился двое суток. Король в лёгкой карете ездил из конца в конец по линии своей армии, а Шеин и его помощники на конях устремлялись в самые опасные места.
Битва была ужасна по кровопролитию; но ещё не было и не будет войск, способных выбить русского солдата из окопа, а потому битва была бесплодна для поляков: они успели только сильнее укрепить позиции своих лагерей и отрезать Прозоровского.
Держаться долее в своём лагере для Прозоровского было безумием. Он снялся в тёмную дождливую ночь с двадцать девятого на тридцатое августа и кружным путём через окопы и укрепления соединился с Шеиным.
Наконец, четвёртого сентября Лесли, Шарлей и Гиль, занимавшие окопы и укрепления вдоль южных стен города, тоже пришли в общий лагерь.
Осада была снята, и наступили чёрные дни.
Поляки укреплялись в тылу Шеина, ставя его войско между собою и Смоленском. Положение для русских было невыгодное.
Шеин собрал всё войско в один корпус и сделал нападение на королевский стан. На время удача улыбнулась ему: он оттеснил поляков и занял Богородскую гору, — но через месяц должен был оставить её и, бросив часть запасов и артиллерию, занять другой пункт.
Это было в октябре. Шеин укрепился на правом берегу Днепра; но в то же время поляки, укрепив Богданову гору, заняли и Воробьёву.
— Смотри, что ты сделал! — гневно сказал Прозоровский Шеину, выводя его на вал и показывая окрест.
Все высоты вокруг русского стана — горы Воробьёва, Богданова, Богородская — были заняты поляками, и русский стан был под ними как на тарелке.
Шеин смутился.
— Я говорил, надо было на Воробьёву гору послать дивизию с пушками, — волнуясь, кричал Лесли.
— А на Богданову гору?
— Туда тоже!
— Теперь не время ссориться, — уныло сказал Шеин, — надо выбить ляхов с Воробьёвой горы!
На следующий день русские вышли из стана. Это было девятнадцатого октября. Рано утром, едва забрезжил рассвет, Измайлов двинулся с пехотой и артиллерией, сзади его подкреплял Прозоровский, а с флангов стали Лесли с Сандерсоном и Ляпунов с Даммом.
Но поляки уже были предупреждены об этом движении русских. Гористая местность скрывала овраги и ямы; пользуясь этим, поляки наделали засад.
Войско Измайлова ударило на ляхов, и завязался ожесточённый бой. Фланги начали обходить польское войско с боков, как вдруг на них с криком бросилась из засады пехота и разом смяла оба фланга. Произошла паника. Врезавшиеся в полки польская кавалерия не дала одуматься и погнала русских.
Этим несчастным делом, лишившим русских до трёх тысяч воинов, закончились на время битвы, но не действия русских.
Король Владислав послал кастеляна Песчинского взять Дорогобуж, где хранились жизненные припасы русской армии, и этот город был взят без особого усилия.
Русские были лишены припасов. Отрезанных от Днепра, их ждала голодная смерть, на которую раньше Шеин обрёк жителей Смоленска.
Роли переменились. В русском лагере наступил голод, в лагере поляков было изобилие всего, даже роскошь. Король привёл с собою огромный штат челядинцев, военачальники задавали у себя пиры, устраивали охоты; с утра до ночи оттуда неслись весёлые крики и песни, и евреи-шинкари работали на славу. А в русском лагере царили тишина и уныние. Призрак голода стоял пред всеми, и ко всему поляки закрыли русским всякий выход из лагеря и лишили их дров на зимнюю стужу.
Так прошли октябрь, ноябрь и декабрь.
Ужасно было положение Шеина и Измайлова, как его ближайшего помощника. В войске поднимался ропот, до их ушей уже донеслось роковое слово «изменник».
Шеин, оставаясь один, в отчаянии взывал к Богу:
— Господи, Ты видишь моё сердце! Я не изменник царю и родине, я не предатель! Пошли смерть мне на поле брани, но избавь от поношения! Сил нет моих!..
Его лицо похудело и осунулось, самоуверенный голос пропал и исчезла власть над другими начальниками.
В лагерь с голодом и холодом пришли болезни — тиф, цинга — и раздоры.
— Боярин, — сказал однажды Шеину Измайлов, — соберём хоть совет. Может, и решим что!
— Сзывай, ежели охота есть, Артемий Васильевич, — устало ответил Шеин, — всё равно зачернили нас насмерть с тобою. Не обелишься!..
