Из переписки современников видно, что павленковская библиотека завладела умами многих представителей русской интеллигенции, вызвала живой интерес общественности. На страницах «Русской мысли» как особое достоинство павленковских биографий отмечалось то, что почти в каждой книге светится бодрая и гуманная мысль, содержится горячий призыв к знанию, общественно полезному труду. Серия становилась значительным культурным явлением, о котором говорили, спорили. Художник И. Е. Репин в письме к А. В. Жиркевичу от 6 декабря 1892 года писал, что он увлекся биографией Аристотеля в издании Павленкова. О своей заинтересованности биографией Будды сообщал писатель Н. С. Лесков: «Павленков на днях выпустил в свет маленькую книжечку под заглавием “Сакиа-Муни” (Будда). Здесь нечто для меня новое и любопытное, и очень удобное для поэтических репродукций». Поэт и философ В. С. Соловьев в письме М. М. Стасюлевичу от июля 1895 года замечает: «Я думаю, что в моем предстоящем некрологе, а также в посвященной мне книжке биографической библиотеки Павленкова будет, между прочим, сказано: “Лучшие зрелые годы этого замечательного человека протекали под гостеприимною сенью казарм кадрового батальона лейб-гвардии резервного пехотного полка, а также в прохладном и тихом приюте Царскосельской железной дороги”. Вы, может быть, сомневаетесь, что я попаду в биографическую библиотеку Павленкова между Катковым и Магометом? Я тоже не совсем в этом уверен, а потому и прилагаю все старания, чтобы сего достигнуть». Даже если автор письма и иронизирует в данном случае, то о библиотеке он говорит как уже о состоявшемся явлении.
Из сохранившихся писем Е. А. Соловьева Флорентию Федоровичу вырисовывается картина тех реальных преград, которые вставали перед авторами и издателем при выпуске книг биографической серии. Уже в письме от 25 декабря 1890 года Соловьев с горечью замечал: «Журналистика бессовестно замалчивает биографическую библиотеку». Нужно сказать, что эта проблема очень тревожила и Павленкова. Он аккуратно рассылал новинки по редакциям, а также в адрес тех литературных критиков, которые помешали о них отзывы в журналах. Так, И. Н. Потапенко в письме из Москвы от 4 октября 1893 года ставил в известность Ф. Ф. Павленкова: «2 книги (Щепкин и Грозный) получил и отдал в редакцию. Я приложил к ним отзывы своего собственного создания, но, не навязывая их, психологично сказал, что написал их на тот случай, что у редакции не будет времени написать свои. Отзывы будут помешены на днях». Речь шла о «Русских ведомостях», ибо далее в письме говорилось: «Вчера шумно праздновали юбилей “Русских ведомостей”».
Результаты предпринимаемых усилий радовали далеко не всегда. Почти что все свои издания Павленков тотчас же по выходе их из печати направлял в редакцию «Русской мысли». Это было правило, которого он придерживался неукоснительно. Однако библиографический листок журнала лишь изредка помешал отзывы на те или иные книги. Флорентий Федорович длительное время терпеливо ожидал, но перемен к лучшему не наблюдалось. Непонятное молчание прессы по поводу серии «Жизнь замечательных людей» затягивалось. Книги выходят, а их словно не замечают.
Павленков решает выяснить причины журнальной обструкции новаторского начинания, каким, по его твердому убеждению, было издание биографической библиотеки. «Многоуважаемый Виктор Александрович! — обращается он с письмом к редактору «Русской мысли» В. А. Гольцеву 28 ноября 1890 года. — Много раз я собирался обратиться к Вам по этому поводу (рецензирования в журнале книжных новинок издательства. — В. Д.) — и, однако, никогда не мог этого сделать: опасение, что Вы можете объяснить мою просьбу о большем внимании к издаваемым мною книгам чисто материальными побуждениями, всегда останавливало меня от исполнения моего намерения. Но последнее задуманное мною издание — “Жизнь замечательных людей” — заставляет меня отложить всякое стеснение и прямо просить Вас о нравственной поддержке в редактируемом Вами журнале. В данном случае на поддержку “Русской мысли” я имею право рассчитывать уже потому, что ни одна иностранная литература не имеет такой биографической серии, какая задумана мною — ни по ее разнородному составу, ни по размерам… Есть много специализированных серий (писатели, государственные люди, художники и т. д.), но библиотека, в которую входили бы представители по всем отраслям человеческой деятельности, появится в первый раз только на русском языке… Появится, если мне удастся довести задуманное дело до конца, а довести его до конца я буду иметь возможность лишь в том случае, если меня поддержит публика и печать. О значении для нас в данное время биографий, как общественно-воспитательного элемента, я не говорю… Это всякий понимает или, по меньшей мере, чувствует».
В. А. Гольцев не остался равнодушным к просьбе Флорентия Федоровича. Ибо уже 17 апреля 1891 года издатель благодарит редактора: «От души благодарю Вас за сочувственное отношение к издаваемой мною биографической библиотеке». Одновременно в письме Павленков сообщал о том, что послал в «Русскую мысль» десять новых биографий из серии «Жизнь замечательных людей»: «8 послал вчера, 2 (Гус и Демидовы) посылаются сегодня».
Письмо Павленкова Гольцеву воспринимается как своеобразный издательский манифест. На чашу весов ложились не только коммерческие планы, а прежде всего желание добиться приоритета отечественной культуры в мировом сообществе. Его заботит просветительный, воспитательный пафос этих небольших книжечек, которые он направляет читателю страны в тот период, когда так важно побудить каждого к общественным помыслам и действиям. Не как сугубо личное, а как дело всех прогрессивно мыслящих своих современников рассматривает он свою биографическую библиотеку. И оттого просит помощи и поддержки.
В поддержке издатель нуждался еще и потому, что властям очень скоро прояснился подлинный замысел павленковского начинания. И препоны начинают возникать буквально на каждом шагу. «Биографию Бокля возмутительно долго держат в цензуре», — свидетельствовал Е. А. Соловьев 11 декабря 1894 года. В другом письме Павленкову он высказывал сомнения в возможности выпустить биографию Л. Н. Толстого: «Насчет Толстого я лично ставлю на капитуляцию. Не верю в перемену цензурного режима…» Очевидно, издателю удалось найти аргументы, чтобы переубедить автора, ибо вскоре он приступит к работе и осуществит ее. Через какое-то время читаем в его письме: «Толстой вышел, и, к моему удивлению, книжечка не расползается на части. Теперь сижу и жду “фурора” — хотя бы самого маленького. Должны же обратить какое-нибудь внимание, а то просто обидно. Литература без капли успеха — каша без масла». Спустя некоторое время Соловьев опять возвращается в своем письме Флорентию Федоровичу к разговору о молчаливой реакции на выходящие биографические книги. «Толстой, — сообщает он, — в рознице разошелся 2520 экземпляров, но “фурора” ни малейшего. Лично отправил экземпляры самому Льву Николаевичу, Солдатову, Михайловскому — молчат, хоть бы слово… Ни-ни… Да и среди знакомых, когда говоришь: “Толстой вышел”, в ответ: “Да? Неужели?.. Это интересно!” — Черти. Теперь уж и не знаю, на что надеяться, чего ждать. Если уж сорвался Толстой, — то Гончаров и Островский не помогут».
Публика, да и журналы настороженно встречали этот настойчиво прорывающийся на общественную арену новый род литературы. Позже появятся и аналитические обзоры, и восторженные отзывы. А на первых порах даже единомышленники палили по биографическим книжкам из пушек солидного калибра. Тот же Н. К. Михайловский в «Русских ведомостях» разразился фельетоном в 1200 строк по биографии Н. Г. Чернышевского, выпущенной в серии Е. А. Соловьевым. Автор не ожидал такого удара. И в очередном письме к Флорентию Федоровичу задавался вопросом: «Мне, очевидно, не выйдет более писать биографий?» И добавлял: «Это очень грустно, так как Гегель и Достоевский, насколько я вообще знаю, признаны приличными. К тому же Кромвель и Мильтон в голове у меня готовы, а ½ Кромвеля есть даже на бумаге. Но подчиняюсь Вашему приговору, каким бы он ни был, со смирением и преданностью».
