Вот некоторые результаты игрового отношения к действительности.
Во-первых, для мудрого игра интересна не просто как чистое действие случая, то есть не азартом, а, напротив, как школа упокоения и умиротворения духа и, следовательно, духовного совершенствования.
Это означает, во-вторых, что тот, кто играет всерьез и воистину, способен быть господином этой жизни. Китайцы сравнивали жизнь с кукольным представлением, где мудрый человек умеет быть кукловодом, а глупцу достается роль куклы.
В-третьих, презумпция игрового характера бытия оправдывает чисто объективистский подход к жизни с его отвлеченностью от чувственных переживаний, трезвым расчетом, равнодушием к бытовой морали.
Задумываясь над значением игры в человеческой жизни, мы легко придем к выводу, что игра отличается от «серьезного» поведения не содержанием и даже не способом действия, а только нашим отношением к действительности. Она есть в своем роде радикальный или, может быть, единственный способ совмещения нашего внутреннего мира с «объективной действительностью», при котором одно не подменяет другое, а скорее служит для другого скрытой причиной… И потому игра, в сущности, принадлежит виртуальному пространству, в котором мы способны предвосхищать события, созерцать вещи в момент их рождения. В китайских романах полководцы часто меряются силами, лишь демонстрируя свое знание законов построения войск или применения стратагем: чтобы победить, им нет нужды устраивать настоящее сражение. Так два опытных борца, взглянув друг на друга, способны предугадать исход их поединка. Мудрому, чтобы увидеть истину, достаточно самого смутного намека…
Игра снимает раскол мира на субъект и объект, превращая мир в бескрайнее поле взаимодействия сил, где все подобно всему, где мое я – мое истинное Я – вмещает в себя весь мир и обретает способность сердцем чувствовать
И горний ангелов полет,
И гад морских подземный ход,
И дольней лозы прозябанье…
Игра предполагает необыкновенную чувствительность: умение сопереживать со всем сущим и одновременно сознавать пределы существования. В игре нет никакой идеи, налагаемой на мир. Она требует жить моментом, неисчерпаемым разнообразием жизненных мгновений – и, значит, жить воистину, избегая зависимости от умственных абстракций. Тирании абстракций – неизбежно словесной – китайцы противопоставляли молчаливое доверие к потоку жизни, каждое мгновение бросающего нас в бездну «тысячи перемен, десяти тысяч превращений».
Китайская мудрость – это наука бодрствования духа, чуткого отслеживания «текущего момента». Ее главный вопрос – не что, даже не как, но – когда? Когда действовать и когда хранить покой? Когда «быть» и когда «не быть»? Ключевые понятия китайской мысли – это «случай», который в жизни мудрого оказывается самой судьбой; всеобъятная «сила вещей», которая без видимого воздействия направляет движение всего мира; «сокрытый импульс» жизни, определяющий изнутри природу каждой вещи. Знаменитые китайские церемонии, многозначительная торжественность жеста были способом такой виртуально-игровой коммуникации, подразумеваемой стратагемным подходом к жизни. Все, на что мог надеяться гениальный человек в Китае, – это «счастливый случай», позволяющий претворить свою судьбу, реализовать себя без остатка.
«Случай предоставляется нам лишь раз в день, в месяц, в год, в десять лет, в сто лет, – писал в XVII в. ученый Тан Чжэнь. – Вот почему нужно быть готовым не упустить его. Даже если этот случай откроется нам за едой, нужно тотчас бросить свои палочки и выбежать из-за стола. Ибо может статься, что, когда мы закончим трапезу, случай уже ускользнет от нас…
Случай – это встреча человека с его судьбой, и мгновение, в которое решается, быть ли победе или поражению…»
Быть мудрым по-китайски – значит просто уметь все делать вовремя, без остатка переносить себя в целокупное движение жизни и тем самым, как ни странно, не выдавать своего присутствия, быть «некоронованным повелителем» мира, «драконом, сокрытым в облаках». Ибо, как говорили китайские знатоки стратегии, «все обнажить – значит все утаить».
Чтобы жить чистой текучестью жизни, не требуется знаний. Здесь потребно, повторим еще раз, только доверие к жизни и, следовательно, безыскусность и целомудрие духа. Это доверие заявляет о себе в свойственном китайцам необыкновенном внимании к природе вещей, к малейшим нюансам жизненного опыта, в их умении довольствоваться малым и находить радость в, казалось бы, несущественных мелочах жизни. С этим доверием к жизни связана и глубоко укоренившаяся вера китайцев в то, что человеческое сердце, если его не волновать нарочно, «само по себе станет покойным и чистым», и в нем сама собою проявится глубочайшая правда бытия. Одним словом, миссия человека как «самого духовного существа» (традиционное определение человека в Китае) состоит в том, чтобы предоставить всему сущему в мире быть тем, чем оно есть. Вот резюме слишком древней и потому столь бесхитростной мудрости Китая: чтобы стать господином жизни, нужно просто позволить жизни быть…
И поскольку китайцы инстинктивно презирают абстракции, они готовы пользоваться ими весьма произвольно и даже цинично в качестве фиктивного обоснования своих действий или прикрытия своих истинных замыслов.
Доверие к жизни предполагает, что мы должны довериться тому избытку жизненного опыта в нас, который непереводим в идеи, понятия или представления. Жить таким доверием – значит постоянно устремляться за пределы своего понимания в неизведанную, принципиально непонятную полноту нашего опыта. Таковы предпосылки двух фундаментальных категорий китайской мысли: понятия Дао, которое означает буквально Путь, и понятия Пустоты, которое на самом деле служит обозначением непостижимой, но все вмещающей в себя полноты бытия. Китайская мудрость есть именно Путь как правильная ориентация в потоке жизненных превращений, и притом ориентация – по определению совершенно безыскусная! – на предельную целостность бытия. Поэтому Великий Путь, согласно традиционным определениям, крайне прост и легок. Другими словами, для китайца мудрость, в конечном счете, совпадает с естественным течением жизни. Но человек должен осветить жизнь духовным светом сердца, приведенного к покою пустоты.
Здесь нужно отметить одно существенное, но до сих пор неосмысленное различие между цивилизациями Запада и Китая. Если в Европе философская мысль всегда считала своей задачей выявление и исследование предметного содержания сознания, то китайские немудрствующие мудрецы (нисколько не интеллектуалы-философы) избрали предметом своих размышлений сами пределы сознания. Иначе говоря, их интересовало не содержание сознания, не вопросы о том, что такое человек и мир, а то, что происходит с сознанием, когда оно достигает своего предела и, следовательно, превращается в нечто иное. Для них бытие каждой вещи удостоверялось, как ни странно, актом ее трансформации, самоупразднения.
В китайской традиции реальность – это не субстанция, не идея, не статичный космос, но бездна превращений, чистая текучесть Хаоса без начала и конца, без идеи и формы и, в конце концов, сам момент сообщительности, хаотически-смутного смешения всего и вся. В китайской картине мира всякая вещь ценна лишь ее соотнесенностью с чем-то другим. Притом в этом моменте сообщительности уже нет ни этой вещи, ни другого: в нем, как говорили китайские учителя, мое «я» и мир, субъект и объект взаимно «опустошают» себя или «забывают друг о друге». Психологически такое состояние соответствует погружению в стихию летучих грез, полной безмятежности и свободе духа (отсюда, надо думать, восприимчивость китайцев к действию такого галлюциногена, как опиум).
