– Мàlianne, – говорит де Фокса, не поднимая бокала.
– Buvez donc, – говорит губернатор, – quand on est malade, il faut boire[391].
– Ради Бога, Августин, выпей, – прошу я де Фокса, – если они поймут, что ты пьян, тебе конец. Чтобы дать им понять, что ты не пьян, нужно пить, Августин.
В компании с финнами нужно пить: кто не пьет и не напивается с ними, кто пропускает два-три раза «мàlianne», кто отстает на два-три стакана, становится человеком, которому нельзя доверять, и все смотрят на него с подозрением.
– Ради Бога, Августин, не дай им заметить, что ты еще не пьян!
– Мàlianne, – говорит де Фокса, садится на свое место и поднимает бокал.
– Выпейте, господин посол, – говорит губернатор.
– Válgame Dios! – восклицает де Фокса, закрывает глаза и одним духом выпивает полную до краев рюмку конька.
Губернатор снова наполняет рюмки и говорит «màlianne».
– Мàlianne, – повторяет де Фокса и поднимает рюмку.
– Ради Бога, Августин, не напивайся, – прошу я де Фокса, – пьяный испанец – это страшно. Не забывай, что ты – посол Испании.
– Je m’en fous[392], – говорит де Фокса. – Мàlianne.
– Испанцы не умеют пить, – говорит фон Гартманн, – во время осады Мадрида я оказался вместе с терцией под университетским городком…
– Что? – говорит де Фокса. – Мы, испанцы, не умеем пить?
– Ради Бога, Августин, не забывай, ты посол Испании.
– Suòmelle, – говорит де Фокса и поднимает бокал.
«Suòmelle» означает «Да здравствует Финляндия».
– Arriba España![393]– говорит фон Гартманн.
– Ради Бога, Августин, не напивайся!
– Ta gueule![394]Suòmelle! – говорит де Фокса.
– Да здравствует Америка! – говорит губернатор.
– Да здравствует Америка! – говорит де Фокса.
– Да здравствует Америка! – повторяют все хором и поднимают бокалы.
– Да здравствует Германия, да здравствует Гитлер! – говорит губернатор.
– Ta gueule! – говорит де Фокса.
– Да здравствует Муссолини! – говорит губернатор.
– Ta gueule! – говорю я и поднимаю бокал.
– Ta gueule! – говорит губернатор.
– Ta gueule! – повторяют все хором и поднимают бокалы.
– Америка, – говорит губернатор, – великий друг Финляндии. В Соединенных Штатах живут сотни тысяч финских эмигрантов. Америка – наша вторая родина.
– Америка, – говорит де Фокса, – это рай для финнов. Когда умирают европейцы, они надеются попасть в рай. Когда умирают финны, они надеются попасть в Америку.
– Когда умру я, – говорит губернатор, – я не отправлюсь в Америку. Я останусь в Финляндии.
– Конечно, – говорит Яакко Леппо, буравя де Фокса злым взгядом, – живые или мертвые, мы хотим остаться в Финляндии, и после смерти тоже.
– Конечно, – говорят все и смотрят на де Фокса враждебным взглядом, – когда умрем, мы останемся в Финляндии.
– J’ai envie de caviar[395], – говорит де Фокса.
– Vous désirez du caviar?[396]– переспрашивает губернатор.
– J’aime beaucoup le caviar[397], – говорит де Фокса.
– В Испании много икры? – спрашивает префект Рованиеми Олави Коскинен.
– Il y avait du caviar russe, dans le temps[398], – говорит де Фокса.
– Русская икра? – переспрашивает губернатор и морщит лоб.
– Le caviar russe est excellent[399], – говорит де Фокса.
– Русская икра отвратительна, – говорит губернатор.
– Полковник Мерикаллио, – говорит де Фокса, – рассказал мне очень забавную историю о русской икре.
– Полковник Мерикаллио погиб, – говорит Яакко Леппо.
– Мы были на берегу Ладоги, – начинает де Фокса, – в лесах Райкколы. Несколько финских сиссит нашли в русских окопах полную банку какого-то жира темно-серого цвета. Однажды полковник Мерикалио вошел в корсу на передовой как раз, когда сиссит смазывали этим жиром зимние сапоги. Полковник потянул носом воздух и сказал: «Странный запах». Пахло рыбой. «Это сапожный крем пахнет рыбой», – ответил сиссит и показал полковнику жестяную банку. В банке была икра.
– Русская икра только и годится для смазки сапог, – презрительно говорит губернатор.
В этот момент распахивается дверь, влетает вестовой и кричит:
– Генерал Дитль!
– Господин посол, – говорит губернатор, вставая из-за стола и обращаясь к де Фокса, – немецкий генерал Дитль, герой Нарвика и верховный главнокомандующий Северного фронта, оказал мне честь, приняв мое приглашение. Я рад и горд, господин посол, что вы встретите в моем доме генерала Дитля.
Снаружи доносился необычный шум: лай собак, мяуканье, хрюканье – казалось, стаи собак, котов и диких свиней сцепились между собой в вестибюле дворца. Мы удивленно смотрели друг на друга. Наконец дверь распахнулась, и на пороге появился на четвереньках генерал Дитль, за ним на четырех конечностях вползли по одному несколько его офицеров. Странная процессия, лая, хрюкая и мяукая, сбилась в центре зала, где генерал Дитль, встав на ноги по стойке смирно, поднес руку к козырьку и громовым голосом прокричал финское пожелание здоровья чихнувшему:
– Nuha!
Я смотрел на странного человека, стоящего перед нами: это был высокий, худой, даже совершенно худой, как кусок высохшего дерева, грубо оструганный каким-нибудь старым баварским столяром, субъект. С готическим лицом, как у деревянной скульптуры работы старых немецких мастеров. У него были живо сверкающие, дикие и детские одновременно глаза, удивительно волосатые ноздри, изрезанные множеством тончайших морщин лоб и щеки. Темные гладкие короткие волосы, падающие на лоб, как челка у пажей с картин Мазаччо, придавали его лицу что-то монашеское и одновременно юношеское – это впечатление неприятно усиливала его манера смеяться, кривя рот. Его движения были импульсивными, лихорадочными, они выдавали нечто болезненное в его натуре, присутствие внутри и вне его чего-то такого, что и ему самому не было приятно, что, и он чувствовал это, преследовало и угрожало ему. Правая рука была повреждена, и даже короткие, неспокойные движения поврежденной руки, казалось, говорили о том неизвестном и таинственном, что преследовало и угрожало ему. Это был молодой еще человек немного старше пятидесяти лет. Но и в нем тоже, – как и в его молодых Alpenjäger, альпийских стрелках, из Тироля и Баварии, рассеянных по диким лесам Лапландии, по болотам и тундре Арктики и по всему бесконечному фронту, что от Петсамо и от полуострова Рыбачьего спускается вдоль берегов Лицы вплоть до Алакуртти, до Саллы, – и в его лице, в зеленовато-желтом цвете кожи, в его печальном, униженном взгляде были видны признаки разложения, напоминавшего проказу: такой хворью люди страдают на Крайнем Севере, от этого старческого разложения выпадают волосы и зубы, оно испещряет глубокими морщинами лицо, обволакивает еще живое человеческое тело грязным желтовато-зеленым налетом, который обычно покрывает гниющие тела. Вдруг он посмотрел на меня взглядом укрощенного, поджавшего хвост зверя. Некая униженность и безысходность в его глазах глубоко втревожила меня. Таким же удивленным животным взглядом, таким же загадочным взглядом смотрели на меня немецкие солдаты, молодые Alpenjäger генерала Дитля, уже беззубые и безволосые, с белым, заострившимся, как у покойника, носом, бродившие, печальные и задумчивые, по дремучим лесам Лапландии.
