«Я самая счастливая девушка в Японии, – пела Чио-Чио-сан. – Это великая честь». Вот она в церемониальном кимоно, с цветами в волосах, вышла и приветствует Пинкертона.
«Бабочка больше не улетит, – запел Пинкертон, когда их поженили. – Я тебя поймал и теперь ты моя».
«Да. На всю жизнь!» – восторженно откликнулась она.
Я вся дрожала от жалости к ее трагической участи. Должно быть, я вздохнула, потому что внезапно Джос легонько пожал мне руку. Уголком глаза я уловила, что он поднес палец к губам. Но я ничего не могла с собой поделать. Не могла, и все. Я так ей сочувствовала. Когда полчаса спустя завершился первый акт и опустился занавес, у меня саднило в горле от сдерживаемых слез.
– Дорогая, надеюсь, ты не собираешься проплакать всю оперу, – сказал Джос, пока мы шли в буфет.
– Наверно, нет. – Я попыталась улыбнуться.
– Пожалуйста, постарайся. Это очень мешает.
– Хорошо. Но все так печально. Нужно к каждой программке подкалывать по паре бумажных платочков, – пошутила я. Джос не засмеялся, но сейчас у него были другие заботы. В конце концов, сегодняшний спектакль значил для него так много, а я все время забывала об этом.
– Декорации замечательные, – снова заговорила я, когда он вернулся с бокалами шампанского. – Джос, ты такой талантливый. Я так тобой горжусь.
Наконец-то он улыбнулся.
Буфет Флорал-холла был заполнен зрителями в туалетах от известных кутюрье и в черных смокингах.
– …у него поразительный голос.
– …предпочитаю «Лоран Перье».
– …я никогда его не слышала. Он хорош?
– …потрясающее местечко недалеко отсюда.
– …либретто, конечно, не ахти.
– …наши младшие сейчас в Стоу.
Прозвенел один звонок, потом другой, и мы вернулись на свои места. Но от шампанского у меня закружилась голова. Пока мы сидели в ожидании, когда погаснет свет, у меня все плыло перед глазами. Нельзя плакать, внушала я себе, потому что Джосу это не понравится. Чтобы как-то отвлечься, я снова стала разглядывать зал. Сначала пристально рассматривала ложи, потом перевела глаза на ряды партера. Вдруг сердце у меня забилось, чуть ли не выскакивая из груди. Где-то в середине зала по правой стороне сидел Питер – с Энди. У меня было такое ощущение, словно меня только что столкнули с самолета.
– Фейт, что с тобой? – спросил Джос, когда мое сердце грохнулось оземь.
– Ничего-ничего, – прошептала я. – Все в порядке.
У меня горело лицо, во рту пересохло, шея покрылась гусиной кожей. В животе все скрутилось, как в бетономешалке. Я чувствовала, что кто-то настойчиво всаживает мне в грудь тупой нож. Боже мой. Боже мой! Я никогда раньше не видела их вместе. И вот теперь они сидели рядом, бок о бок, – муж, с которым я прожила пятнадцать лет, и она. Чувствуя себя совершенно несчастной, я все смотрела и смотрела на них. Это был чистой воды мазохизм, но я не могла отвести взгляд, хоть и не желала видеть. Питер был в смокинге, а она в красном шелковом платье. Она что-то сказала ему, сняла с его воротника ворсинку и внезапно положила голову ему на плечо. Мне хотелось встать и крикнуть: «Ты, стерва, убери свои загребущие руки от моего мужа!» Но я заставила себя опомниться. Я словно побывала в аду. Какого дьявола они пришли в театр сегодня? И почему Питер ничего мне не сказал? Он наверняка догадывался, что я буду здесь. Свет начал медленно гаснуть. В этот момент Энди взяла его за руку. Интересно, что она ему шепчет, злобно думала я. «Ах, мой сладкий, тут так темно; плисмотли за Энди Пенди, потому сьто малыш немносько боится». Меня замутило, я почувствовала слабость на грани обморока. Шампанское ничуть не помогало. В это время заиграл оркестр и начал подниматься занавес. Горький вздох вырвался из моей груди.
– Шшш! – прошептал Джос.
Музыка отвечала моему настроению. Она была заунывной, даже скорбной, с ритмичными медленными ударами барабана. Перед нами появилась Чио-Чио-сан, три года спустя, одна в домике, в бедной одежде. Вместо кимоно она была одета в европейское платье и разворачивала американский флаг. Ее служанка Судзуки убеждала госпожу, что Пинкертон никогда не вернется.
«Он вернется, – не соглашалась с ней Чио-Чио-сан. – Скажи: он обязательно вернется!»
Потом она исполнила арию «Одним прекрасным днем»: бедняжка мечтала, как однажды корабль Пинкертона войдет в гавань и любимый поднимется в ее домик на холме.
«Он назовет меня своей женой и благоуханием вербены, как называл раньше».
Чи-Чио-сан все еще так его любила и так обманывалась – нужно было иметь каменное сердце, чтобы не посочувствовать ей. Потом явился Шарплесс с письмом от Пинкертона. Было ясно, что это означает. Но Чио-Чио-сан упрямо верила, что Пинкертон по-прежнему любит ее. Шарплесс мягко пытался открыть ей правду, но она не желала ничего слышать. Консул уже готов был сдаться – а музыка нарастает, переходит в зловещее крещендо, – когда она внезапно бросилась в дом. И вынесла на руках ребенка. Крошечного мальчика. Она стояла и держала его на руках с гордым взором. Музыка поднимается до невыносимо высоких нот. Вступают тромбоны, фаготы и валторны, а потом раздается оглушительный звук большого гонга.
«А как же он? – поет Чио-Чио-сан и проходит вперед с ребенком. Ее голос стремительно поднимается ввысь, к самому небу. – Неужели он забыл и о нем?»
Шарплесс потрясен.
«Это его ребенок?» – слабым голосом спрашивает он.
«Кто видел японского ребенка с голубыми глазами? – поет она. – Взгляните на его рот, на его золотые волосы».
Я почувствовала, как Джос замер рядом со мной. Я бросила на него взгляд, но он не плакал. Ни одной слезинки. Я поняла, что все его внимание сосредоточено на декорациях и костюмах, а не на музыке и сюжете. А потом я машинально взглянула вниз, стараясь разглядеть в темноте Питера. Я спрашивала себя, плачет ли он – скорее всего, плачет – он такой же сентиментальный, как и я. Уж он бы не бросил Чио-Чио-сан, с чувством подумала я. О нет. Он бы поступил порядочно. Теперь Чио-Чио-сан, все еще убежденная, что Пинкертон – ее, украсила свой домик цветами, надела свадебное кимоно и принялась ждать. В конце концов она уснула. Я чувствовала, что по мере того, как усиливается драматическая ситуация, зал следит за тем, что происходит на сцене, все с большим напряжением.
Наконец появляется Пинкертон, со своей женой и Шарплессом. Шарплесс напоминает ему: он всегда знал, что Чио-Чио-сан будет испытывать к Пинкертону глубокую привязанность.
«Да, – запел Пинкертон. – Я понимаю свою ошибку. И боюсь, что никогда не буду свободен от этой муки. Никогда! Я – трус!»
Да, думала я, ты действительно трус.
«Я трус!» – пел Пинкертон. Увидев, что Чио-Чио-сан зашевелилась, он убегает.
Как может мужчина, кто бы он ни был, а уж тем более храбрый морской офицер, – думала я, – убежать от женщины и от маленького ребенка? До меня со всех сторон доносились приглушенные всхлипы, когда Чио-Чио-сан осознала страшную правду.
