Андрей Александрович озлился:
Вели, Елистрат, поучить холопа, дабы берег добро.
Зазвонили колокола к обедне. С купола собора сорвалась
воронья стая, закаркала, закружила над детинцем, великокняжеским подворьем, «владычными сенями» и двором митрополита.
Князь Андрей с детства не любил эту проклятую птицу, жадную на падаль. Сколько раз заставлял отроков гонять ее, да все попусту. Спугнут стаю — она на купол другой церкви опустится. А когда орда шла, воронье со всего света слеталось в ожидании поживы…
И снова память повернула к недавнему разговору с митрополитом. Вспомнил, как Максим сказал: он-де, князь Андрей, запамятовал, что из рода Мономаховичей. Великий князь ему ответил:
«Я сын Невского, а ты вот, владыка, научи: коли я, князь Андрей, не встану перед ханом на колени и голову не склоню, как великое княжение удержать?»
Взор князя Андрея обратился на стремянного, вываживавшего княжеского коня. Застоявшийся, он бил снег копытами, перебирал ногами, рвался из рук. Стремянный натягивал недоуздок, наконец, не выдержав, осадил коня плетью. Князь прикрикнул:
Ну-тка, бит будешь, Аким!
Стремянный погладил коня но холке, отвел на конюшню, а Андрей Александрович мысленно продолжил разговор с митрополитом:
«Великий князь Владимирский не токмо за удел свой в ответе, но и за всю землю Русскую…»
А владыка в ответ:
«Почто же ты с удельными князьями враждуешь?»
«Не я, отче, они меня не чтут. Великий князь, да не вместо отца им…»
«Так что же ты о том не думал, когда с великим князем Дмитрием враждовал?..»
Из поварни выплыла дебелая стряпуха, проворковала:
Время, князь-батюшка, трапезовать.
Чем потчевать намерилась?
Да уж постаралась, князь-батюшка. Ушицу стерляжью сготовила да ножку баранью в тесте запекла.
Ну, тогда веди к столу.
Еще раз, окинув острым взглядом подворье, великий князь направился в трапезную.
* * *
Еще Александр Невский обратил внимание на пользу почтовых станций, задуманных Берке-ханом. Ямы, как звали их ордынцы, сначала появились на пути из Орды, но вскоре заглохли. Александр Ярославич велел поставить ямы на дороге от Новгорода до Владимира. Но на тех первых почтовых станциях никто лошадей не менял и на постой не останавливался. Ханские люди ездили отрядами, княжеские гонцы, либо какое посольство, обходились своими конями. И почтовые ямы, не успев возникнуть, исчезли. Потребуется сотня лет, чтобы на Руси начали действовать почтовые станции.
На одной из заброшенных ям между Тверью и Переяславлем рядом с переправой через Волгу поселилась ватага Сорвиголова.
Прошлым летом наскочили на нее дружинники и порубили ватажников, всего-то и уцелело — сам атаман Сорвиголов, Ванька Каин и Бирюк. В покосившейся от времени избе горели в печи дрова и дым по-черному вытягивало через крышу. Ватажники ждали возвращения Каина. Пятый день, как ушел он в поисках съестного. Еда у ватажников закончилась, силки зверь обходил стороной. Сорвиголов предлагал идти на Москву, где известно потайное жилье, а Бирюк звал в Тверь. Ватажники обросли, давно не мылись и не стирали. В избе студено, хоть и топилась печь. Ветер врывался в один угол, вылетал в другой…
От голода в брюхе урчит, — плакался Бирюк, мужик тщедушный, гнилозубый. — Пропал Ванька.
Каин из всех бед вывернется, — оборвал ватажника Сорвиголов. — Авось притащит хлеба.
И потер глаза: дым разъедал.
Бирюк поднялся, кинул в огонь поленья.
Эк завел ты нас куда, — буркнул он.
Благо, что живыми ушли, — почесал кудлатую бороду Сорвиголов. — Ниче, в Москве отпаримся и насытимся.
Там нас каждая собака знает, схватят — в порубе сгноят.
Здесь от голода сдохнем…
Смеркалось, когда в избу ворвался Каин, заорал:
Деревню сыскал! Неподалеку!
Велика ль?
В землянках живут.
Сколь мужиков? — Глаза у Сорвиголова заблестели.
Пятерых видел.
Все, други. Тут зимуем, завтра за добычей тронемся…
* * *
Не ожидал Захар таких гостей. В лесу с мужиками в тот день был, а когда вернулся, староста рассказал, что приходили разбойники, муку унесли и куль с солониной да еще насмехались: у вас-де много, всем достанется…
Ночью Захар не спал, точил топор, бормотал, а едва рассвет тронул небо, растолкал сыновей.
Шли по следу на снегу и, когда морозное солнце край показало, увидели избу.
Тут ждите, — буркнул Захар и шагнул в дверь.
Перегрузившись сытной едой, спал Сорвиголов, спал Бирюк, и только не было в избе Ваньки Каина. У Захара злость взыграла — истинные волки в овчарней…
Сыновья дожидались недолго. Выбрался Захар из избы, снегом топор отер, перекрестился:
Не чини смерду обиды, не для того от боярина уходили, чтоб разбойников кормить…
Уходили, дверь в избу открытой бросили. Захар сказал:
Зверь дикий докончит.
* * *
На русской кровушке земля Русская стоит, — говорил Захар, — потом смерда пашня полита. Без воина и ратая нет Руси.
Старый смерд с меньшим сыном подсекали и валили деревья, вырубали кустарники, а весной выжгут — и вот оно, новое поле. Сколько таких полян подготовил Захар, и родились на них хлеба, кормившие русского человека…
Это был удел Захаровых деда и отца. Он помнил их. Когда вымахивали топорами, парнишка Захар складывал хворост в кучи, а став постарше, брался за топор, за ручки сохи.
Слова, какие Захар говорил сыновьям, он слышал от деда и отца. Настанет час, когда его, Захара, дети скажут их своим сыновьям и внукам…
Тяжелый топор оставлял глубокие зарубки, и белесые щепки покрывали снег. Треск рухнувших деревьев разносился далеко по лесу.
Несмотря на мороз, Захару было жарко. Он давно скинул тулуп, остался в рубахе навыпуск.
Поспешаем, Онуфрий. — Захар отер пот с лица. — Еще пару сосен свалим, и домой. А что, сыне, на будущий Покров оженим тебя, пожил бобылем!
Онуфрий отмолчался, а Захар уже о другом заговорил:
К весне венцы под избы свяжем, а отсеемся — ставить начнем. Нам одной мало, мы две срубим…
Но Онуфрий слушал отца вполуха, он о суженой думал. Она ему давно известна, старосты дочь… Будет у Онуфрия своя изба, а в ней детишки, да не два, как у брата, а пять-шесть, и мальчишки — его, Онуфрия, подсобники…
* * *
Земляной вал, опоясавший Московский посад, порос колючим терновником и сорным сухостоем. Зимний ветер согнал с вала снег, оголил веками слеживавшуюся землю.
