— Я нашел ее за пазухой. С утра.
— Ну и что? — в третий раз спросила Таисья.
— Она обматывала палец. Ею.
— Послушай, ты сам придумал это, да?
— Иногда мне кажется, я слышу ее голос. Она так обрадовалась, когда я пришел. Она сказала: «Вот здорово, а я думала…» И палец. При этом обматывала палец. Этой самой тряпкой. Странно, что я никогда не видел раньше. Ее крови…
— Послушай… Не может быть. А когда вы с ней, ну, сам понимаешь… В первый раз?..
— Ты же знаешь. Это женщина делает сама…
— Да, верно. — Таисья усмехнулась. Мужчина не должен видеть кровь. Так говорила ее бабка. Так учили всех дочерей. И, пожалуй, впервые она задумалась — почему?
— Она капала на пол, — задумчиво сказал Керк. Он снова сидел, обхватив голову руками, и в такт словам раскачивался из стороны в сторону. — Ее было много. Очень. Никогда не думал, что у рыбы такие острые плавники.
— Острые. — Таисья усмехнулась. — Я тоже не видела его крови.
— Чьей?
— Тисса.
— Странно, — сказал Керк. Он вдруг перестал раскачиваться, хмуро из-под руки посмотрел на Таисью: — Мы столько ходим по лесу. Это ж лес! Рано или поздно зацепишь какой-нибудь сучок и…
— Он умеет ходить по лесу, — сказала Таисья.
— Так не бывает, — уверенно сказал Керк.
— Бывает. Ни одной царапины, — почти с гордостью сказала она.
— Тогда он — береженый, твой Тисс.
— Да.
— Он мог порезаться дома.
— Нет.
— Ты могла поцарапать его, когда…
— Не могла.
— Вот как?! А моя могла.
— Ты пришел утром, Керк…
— Нет! Я помню. Они спали. Было поздно. «Тсс! Не разбуди». Она не хотела, чтобы дети проснулись. Она хотела, чтобы я… Я же помню! Помню! Это не сон! А потом, — он стиснул зубы с такой силой, что Таисья услышала, как хрустнули его желваки, — потом не помню. Или помню? — Керк разговаривал сам с собой. — Это сон. Страшный. Вот. Сейчас. Будто мелькнуло что-то… Понимаешь?..
— Керк, — женщина осторожно коснулась его плеча, — не надо, Керк. Этого не может быть. Ты же любил их. И потом… Ты же не зверь, Керк.
— Да. Зверь. Там был зверь, — согласился охотник и тут же добавил: — Там был я. Я — вурди, — вдруг обреченно сказал он.
— Их нет. Сказки это.
— Мне страшно, Тай. Я хочу есть. Я не хочу в лес. Там я стану… Опять… Я помню. Я помню, как… Почему от тебя так странно пахнет, Тай? От моей пахло не так…
Она пустила-таки его в сараюху. Тогда. Поднялась с травы (охотник все еще сидел, обхватив голову руками). Открыла дверь:
— Входи. Обойдусь. Как-нибудь…
Керк удивленно взглянул на женщину.
Встал. Не говоря ни слова, подошел к сараюхе. Повернулся к хозяйке:
— Это не обязательно. Главное, что ты…
Она кивнула:
— Я поняла.
Он вошел.
Она заперла дверь.
Как же там чавкало, сопело, рычало то, что совсем недавно было всего-навсего Керком!
До сих пор Таисья не могла забыть эти страшные звуки.
А потом…
Потом потянулись мучительные годы неизвестности, когда она со страхом ожидала возвращения мужа из леса (уж не поцарапался ли он?), со страхом смотрела, как ловко разделывает он охотничьим ножом принесенную с охоты дичь. Со страхом ласкала по ночам его пахнущую лесом и дымом костра кожу… Прислушивалась к своему телу… Приглядывалась к соседям и соседским детям… Потому что поняла — наводящее ужас на жителей поселка оно таится вовсе не там, где его привыкли искать, вовсе не в лесу.
В людях.
В них самих.
«Я — вурди», — подумала Таисья, стоя на крыльце и с усмешкой наблюдая, как быстро теряют человеческие лица те, кто еще совсем недавно…
О! Какое облегчение знать!
Спасибо зверенышу.
Спасибо Тиссу, который привел его…
О! Эти глаза!
Заглянув в них, когда звереныш стоял на пороге, удерживаемый сильной рукой мужа, Таисья заглянула в саму себя…
И когда муж почти тотчас ушел разгуливать по поселку в своей страшной маске (если бы он знал, как близка к истине эта жуткая игра!), она, глупая, радовалась, она, глупая, еще надеялась, что успеет убедить себя в том, что все ее чувства — неправда, все внезапно всколыхнувшие тело желания — лишь случайная прихоть, отголосок, эхо (чего?)… Причудливая игра, вроде той, которой с такой невинной страстью предавался Тисс…
Лучше бы он не возвращался, ее бедный, бедный муж!
5
Детская ручонка неловко толкнула дверь.
Дверь, скрипнув, приоткрылась. Не дверь — узкая щелочка глаз…
За дверью была зима.
Белые хлопья, как мотыльки, впорхнули в прохладные сенцы. Девочка неумело подставила ладони — некоторые из мотыльков тут же опустились на них, приятно холодя непривычно гладкую кожу. Девочка переступила с ноги на ногу — новое тело плохо слушалось хозяйку: приходилось опираться на бревенчатую стену. Чтобы не упасть.
Новое тело было куда хуже старого.
Оно чувствовало дыхание ветра, ночи, зимы…
Оно было беспомощным и слабым.
Ему было холодно.
Очень.
Хотелось вернуться обратно, забраться под теплую шкурку-одеяло, под которой так уютно, так сладко спалось еще недавно…
Девочка шмыгнула носом.
Снова, уже посильнее, толкнула тяжелую дверь.
И снова дверь недовольно скрипнула: мол, куда ж ты, там холодно, там ночь, там…
Девочка видела и сама.
Темные перила. Крыльцо. Спину стоящей на крыльце женщины. Выше — темное небо. Звезды. В разрывах облаков — круглобокую луну. Красные отблески на снегу — она знала: это след огненного чудовища, которым повелевали те, в чьем обличье находилась она сейчас.
Как холодно!
Можно вернуться в дом.
Можно идти вперед.
Там свобода. Там лес. Там жизнь.
И огненное чудовище, которое иногда греет, но куда чаще с хрустом пожирает густую волчью шерсть, оставляя после себя бурые подпалины и запах горелого мяса. Девочка сморщилась — фу!
Прислушалась.
Тонко подвывал ветер. Похрустывал ветками огонь. Кто-то громко сопел, рычал, чавкал, потявкивал… совсем рядом. Возле крыльца. Этот кто-то был не один.
Этих «кого-то» было много. И звуки, которые они издавали, были такими знакомыми… родными, что у девочки вдруг сжалось сердце…
