— Цугцванг, — говорит Бина.
— Это что? — спрашивает Эстер-Малке.
— Это когда у тебя нет хороших ходов, но ходить все равно надо.
— А, — морщится Эстер-Малке. — Шахматы…
— Она ломает меня до сих пор, — проскрипел Герц. — Я не могу управиться меньше, чем в три хода.
— Слон с2, — говорит Ландсман. — Восклицательный знак.
Ландсману кажется, что Герц долго переваривает это сообщение. Закрыв глаза, старец шевелит сморщенными губами.
— Цугцванг, — произносит он, наконец.
— Почему, дед? — гудит Берко. — Почему он думал, что ты это сделаешь для него? Вы ведь едва знакомы были.
— Он знал меня, знал хорошо, не представляю откуда. Он знал, что я не терплю поражений. Что я не хочу, чтобы Литвак откалывал свои идиотские фокусы. Гробил то, что я строил всю жизнь. — Лицо его исказила гримаса. — А теперь, глянь-ка. Эти сволочи своего добились.
— Ты попал в отель через туннель? — спрашивает Меир.
— Какой туннель? Вошел, как все приличные люди, через главный вход. Может, Мейерле, ты за годы проживания там не заметил, но отель твой не относится к зданиям с надежной охраной.
Две-три минуты ворочаются мозги. С бывшего балкона доносится бой кувалд подземных гномов: Голди и Пинки колотят по своим железным кроватям.
— Я помог ему дойти до кондиции, — заговорил наконец Герц. — Подождал, пока наркоз подействует. Он отключился полностью. Вынул пистолет Гейстика, обернул его подушкой. Повернул парня на живот. Быстро. Стерильно. Безболезненно.
Он облизнул губы. Берко снова поднес отцу стаканчик с водой.
— Жаль, папуля, что с собой ты так же стерильно не справился, — изрекает Берко, возвращая стаканчик на стол.
— Я думал, что делаю как раз то, что надо, — плаксиво протянул старик. — Но эти ублюдки решили обойтись без него.
Эстер-Малке снимает крышку со стеклянной миски ореховой смеси, отправляет горсть орехов в рот.
— Не думайте, что я смущена и шокирована, леди и джентльмены, — говорит она, поднимаясь. — Но я усталая будущая мамаша на первых неделях и мне пора в постельку.
— Я покараулю старого негодяя, дорогая, — провожает ее Берко. — На случай, если он симулирует и попытается украсть телевизор.
— Не волнуйся, — говорит Бина. — Он уже арестован.
Ландсман стоит возле дивана, следит, как вздымается тощая грудь старца.
— Дядя Герц плохой человек, — говорит Ландсман. — Был и есть.
— Да, верно, но он искупил это тем, что он еще и паршивый отец. — Берко смотрит на Герца с нежностью и презрением. Старец в своей повязке выглядит как сумасшедший свами. — На что это ты настроился?
— Ни на что. Чего ты от меня ждешь?
— Не знаю. Просто у тебя такой вид, как будто ты собираешься какой-то фокус выкинуть.
— Какой?
— Вот я у тебя и спрашиваю.
— Ничего я не собираюсь. А что мне надо делать?
Эстер-Малке провожает Бину и Ландсмана к выходу из квартиры. Ландсман напяливает шляпу.
— Так… — говорит Эстер-Малке.
— Так, — откликаются Бина и Ландсман.
— Вы вроде вместе уходите?
— Можем отдельно. Я, к примеру, по лестнице, а Бина в лифте. Если тебе так больше нравится.
— Ландсман, слушай… Вся эта война там, по телевизору… Сирия, Багдад, Египет… Лондон… Машины жгут, посольства… В Якови видел, что случилось, когда эти придурки отплясывали, маньяки поганые? Пол рухнул, этажом ниже двух девочек задавило насмерть в кроватках. Такая жизнь теперь нас ждет. Жечь посольства и танцы до смертоубийства. И где я этого ребенка рожу? Старый дурак, убийца и самоубийца, спит в гостиной… А от вас что-то исходит. Так что, скажу я вам, если вы с Биной снова сойдетесь, то лучшего мне и не надо.
Ландсман это внимательно обдумывает. Любое чудо кажется возможным. И что евреи направятся в Землю Обетованную чавкать виноградом и процеживать бородами ветер пустыни. Что Храм выстроят в немыслимо короткий срок. Войны прекратятся, наступит процветание, и справедливость воцарится, и человечество будет лицезреть львов, подле агнцев возлегающих. Каждый мужчина станет рабби, каждая женщина — святой книгою, каждый костюм будет содержать две пары штанов. Семя Меира шествует сквозь тьму к искуплению, стуча в перепонку, разделяющую законность евреев, которые произвели его, Ландсмана, от беззакония евреев, чьи ошибки, заблуждения, печали, надежды, несчастья привели к появлению Бины Гельбфиш.
— Может, я спущусь по лестнице?
— Давай, давай, Меир, — напутствует его Бина.
Но когда он наконец добирается до низу, то обнаруживает ее там, ожидающей.
— Что так долго?
— Пришлось разок-другой остановиться.
— Бросай курить. Снова бросай.
— Брошу. Бросаю. — Он достал пачку «Бродвея», в которой осталось пятнадцать штук, и запустил в урну, как монетку в фонтан. Легкое головокружение, трагизм, драматизм. Готов к широкому жесту. Эрратичен, маниакален. — Но не это меня задержало.
— Ты ж весь побит. Тебе сейчас в больнице лежать в компрессах и капельницах, а не геройствовать по водосточным трубам и лестницам. — Она привычно тянется к горлу Ландсмана обеими руками, чтобы придушить его для иллюстрации того, насколько он ей ценен. — У тебя же все болит, идиот!
— Только душа болит, радость моя. — Он, однако, допускает, что пуля Рафи Зильберблата повредила его голову не только снаружи. — Я, понимаешь ли, остановился, чтобы поразмыслить. Или чтобы задавить мысль, не знаю даже. Каждый раз, когда я вдыхаю, чувствую, что в воздухе то, с чем мы дали им уйти. И, знаешь, задыхаюсь.
Ландсман опускается на диван, подушки которого цвета кровоподтеков отдают привычной ситкинской плесенью, перегаром сигаретного дыма, сложной соленостью штормового моря и пропотевшей подкладки ландсмановской шляпы. Цветовая гамма нижнего холла «Днепра» — кроваво-пурпурный бархат да золоченые калевки, декор — увеличенные с открыток виды черноморских курортов царской России. Крым, Кавказ… Дамы с собачками и без собачек, залитые солнцем променады. Грандотели, в которых никогда не останавливались евреи.
— Эта наша сделка — гиря на горле. Давит и душит.
Бина вздыхает, упирает руки в бедра. Подходит к Ландсману, бросает на диван суму и плюхается сама. Как часто она уже им была «сыта по горло»? Неужели все еще не наелась?
— Я не слишком верила, что ты согласился на это.
— Понимаю.
— Предполагается, что я должна тебя контролировать и страховать.
— Расскажи.
— Жополиз.
— Ты меня убиваешь.
— Если я не считаю тебя способным послать Большого Брата подальше, то на кой мне, спрашивается, держать тебя рядом?
