связывается с появлением «публики» как самостоятельной группы, реализующей себя через коммуникацию и обмен мнениями, и заботой о «собственном совершенствовании» [Gleason 1981: 58–59]. Принципиальным моментом в данном случае будет ее саморегулирование и определенная автономизация, связанная с утверждением определенных «должностей» и «прав». Как указывает Марк Раев, «индивид никогда не рассматривался в изоляции и независимо от своей группы; он никогда не был наделен абсолютными и равными правами. Немецкие философы и юристы Aufklärung всегда воспринимали индивида в контексте сообщества, наделенным правами в обмен на исполнение его обязанностей по отношению к ближнему и по отношению к группе» [Raeff 1985: 272]. О роли масонства в этом процессе см. монографию: [Смит 2006].
55
Показательны в этом плане рассуждения И. М. Ястребцова о великих людях: «Над „низшею народною массою“ стоят более образованные, которые находятся под влиянием еще более образованных людей…сия умственная иерархия восходит наконец до того малого числа умов избранных, где родятся идеи, делающиеся, в последствии, общественным мнением ‹…›, [идеи] которые двигают душами с силою непреодолимою» [Ястребцов 1833: 22–23].
56
О функционировании понятий в кружке Н. В. Станкевича см.: [Гинзбург 1999: 69–116]. О механизме экзистенциализации понятий как одном из механизмов формирования личности см.: [Плотников 2008: 72].
57
Установление «общих» понятий между людьми является результатом длительных усилий, требует сложной подгонки и взаимных компромиссов. Так, например, Н. В. Станкевич пишет Грановскому: «Что нам за дело, если я убежден в важности философии, а ты нет, что в понятиях об искусстве есть у нас разница? Мы будем спорить и постараемся привести спорные проекты в ясность: один из нас, может быть, уступит. Но если бы мы и никогда не сошлись в этом, разве у нас не одни понятия о сущности жизни? Разве кому-нибудь из нас чужды добро, любовь, поэзия, дружба?» [Анненков 1857: 201–202].
58
Обращение к теологическим формам обоснования власти и патерналистская риторика должны были способствовать восстановлению единства между царем и подданными, которое подрывается разноголосым общественным мнением и борьбой интересов. Митрополит московский Филарет (Дроздов) рисует «печальный образ народа и общества, разделенного на толки соумышления», которые, «разделяя народ и общества на отдельные соединения (партии)… повреждают единство целого, – первое условие общественной жизни; уменьшают общую силу, рассекая ее на частныя, взаимно противоборныя силы» [Государственное учение 1888: 19].
59
Как показывают исследования, большое количество оправдательных приговоров было связано с излишней репрессивностью законодательства и его несовершенством. По словам А. К. Афанасьева, суд присяжных, «являясь выразителем общественного правосознания, указывал на вопиющие недостатки уголовного законодательства и на способ их устранения» [Афанасьев 1988: 65]. При этом консервативные юристы подчеркивали, что «исправлять» законы может только монарх через помилование: «В понятиях русского народа Самодержавный Государь олицетворяет собой идею высшей справедливости, идею высшей правды; и потому, вступаясь в какое-либо судебное дело, Государь или восполняет недостаток какого-либо закона, или восстанавливает попранное право, или своим милосердием смягчает суровость закона, к данному случаю не подходящего» [Глинка-Янчевский 1899: 117].
60
О психологических аспектах стремления присяжных выносить оправдательные приговоры пишет, например, Ф. М. Достоевский в статье «Среда», объясняя это именно неспособностью человека, присяжного, распорядиться вдруг данной ему властью: «Ведь он (присяжный заседатель) не только, может быть, ощущает, что столько власти он получил как дар, но и чувствует, сверх того, что и получил-то их даром, то есть что не стоит он этих даров пока. Испугала нас эта страшная власть над судьбой человеческою, над судьбой родных братьев, и, пока дорастем до вашего гражданства, мы милуем. Из страха милуем» [Достоевский 1994: 17].
61
Например, о «пестроте» (poikilon) применительно к демократии говорит Платон в диалоге «Государство»: «Словно ткань, испещренная всеми цветами, так и этот строй, испещренный разнообразными нравами, может показаться всего прекраснее. Вероятно, многие подобно детям и женщинам, любующимся всем пестрым, решат, что он лучше всех» [Платон 1994: 344]. Комментируя это место в книге Платона, Жак Деррида пишет о соблазне демократии: «Поскольку в этой демократии каждый может вести такую жизнь (bion), которая ему нравится, то при такой форме правления, такой politeia, которая, как мы увидим, не является ни формой правления, ни конституцией, ни подлинной politeia, обнаружатся люди самого разного толка, которых здесь больше, чем где бы то ни было. За счет этого и возникает пестрая красота демократии. Платон подчеркивает красоту демократии в той же мере, что и ее пестроту. Демократия кажется – и в этом ее видимость, ее кажимость и ее симулякр – наиболее прекрасной (kalliste), наиболее совращающей из всех прочих форм правления (politeiôn)» [Деррида 2005: 47].
62
В. Фукс пишет о суде как о «мелодраме» [Фукс 1889: 168], разыгрываемой присяжными. В анонимной сатире на заседание нового суда, «Заметках присяжного заседателя», о процессе говорится, что это «арена преломления копий бойцов пошлого фельетонного красноречия» [Заметки 1884: 18].
63
Здесь мы используем различие, выработанное организаторами международной научной конференции «Российское общество в поисках публичного языка: вчера, сегодня, завтра». См. предисловие.
64
Возможно, интерес к понятию правосознания объясняется влиянием немецкого идеализма, в частности влиянием основателей юридической доктрины исторической школы в начале XIX века. Несмотря на многочисленную критику, которой подверглась эта школа во второй половине XIX века, ее влияние заметно прослеживалось во многих исследованиях обычного права. Савиньи и Пухта рассматривали обычай как основу права. Они настаивали на так называемом «общем убеждении народа» и «национальном характере», которые определяют в каждом случае все возможные формы права [Jouanjan 2004: 47; 2005: 97–112]. Однако это не значит, что российское употребление понятия «правосознание» во второй половине XIX века полностью совпадает с концепциями исторической школы, поскольку идея о возможном «юридическом просвещении» народа им не соответствовала.
65
Из числа наблюдателей, защищавших волостные суды, самые радикальные думали, что «правосознание» крестьян достаточно развито благодаря обычаю. Эта позиция стимулировала исследования обычаев крестьян в конце XIX века, проведенные историком и этнографом А. Я. Ефименко, а также князем В. Н. Тенишевым с помощью корреспондентов его Этнографического бюро [Быт 1993; Шатковская 2000].
66
Подобную идею можно найти и раньше, в частности в период распространения волостных судов для всего крестьянского сословия (см.: [Муллов 1863]).
