Стены вокруг нее помнят двенадцатый век.
Сейчас я там, и я вижу то, что должен был видеть ты тогда, Якоб. Что же ты видел?
Все, вероятно, случилось задолго до этого. И я думаю, ты сделал все верно, совсем как я сейчас.
Но теперь я слышу другой голос. Это Адам, и то, что он говорит, в равной степени умно и безумно, сомнительно и ясно, как зимний морозный день.
«Что наше, то наше, Адам. И этого у нас никто не отнимет».
Голос матери не оставлял места для возражений.
Мне было года два, когда я впервые понял, что отец бьет его и он нужен здесь только для того, чтобы его били.
В насилии есть своя определенность, как ни в каком другом деле.
Напиться до смерти, забить до смерти, раскроить череп на кусочки.
Только так.
Я бил.
Мать.
Она тоже не терпела неопределенности.
«Сомнения, — говорила она, — это не для нас».
Новенький был чужаком.
Он не знал этого.
Турок. Пришел к нам в пятом классе. Из Стокгольма. Его родители нашли себе работу в шоколадном раю. Он думал, что меня можно дразнить, ведь я был такой маленький и ходил в грязной одежде. И он решил, будто со мной можно делать что угодно ради укрепления своих позиций на новом месте.
Итак, он ударил меня.
Или попытался.
Он применил какой-то прием дзюдо, повалил меня и ударил так, что из носа хлынула кровь. А потом, когда я собирался дать ему сдачи, подошла фрекен со сторожем и учителем физкультуры Бьёрклундом.
Я рассказал обо всем братьям.
Турок жил в Хэрне. Мы ждали его на берегу канала, под березами у самой воды, спрятавшись на склоне за стволом дерева.
Обычно Йонсен возвращался домой этой дорогой.
Братья все рассчитали верно.
Они набросились и свалили его с велосипеда. И он лежал на покрытом гравием берегу канала и кричал, показывая на дырку на своих новых джинсах.
Якоб и Элиас смотрели на него, а я стоял за стволом березы. Помню, я спрашивал себя тогда, что же сейчас произойдет. Хотя все прекрасно знал.
Элиас толкнул его велосипед, а когда турок попытался встать, Якоб ударил его в живот, потом в зубы. Турок ревел, и кровь текла у него изо рта.
А потом я согнул раму его велосипеда и швырнул прямо в канал. Я подбежал и тоже принялся бить турка.
Я пинал его.
Пинал.
Пинал.
Его родители заявили в полицию.
Они уехали спустя несколько недель. В школе говорили, что вернулись в Турцию, но я не верил. Они же курды, черта с два!
А когда мы возвращались домой, я сидел за спиной Элиаса на его «дакоте». Я держался за него, и все его большое тело вздрагивало. А рядом с нами на своем грузовом мопеде ехал Якоб.
Он улыбался мне. И я чувствовал тепло Элиаса.
Мы братья навсегда.
Один за всех и все за одного.
И ничего странного в этом нет.
73
Здесь тепло и никто не найдет меня.
Земляная крыша над головой — мой небесный свод. Подо мной крошки печенья.
Это она ударила меня?
Она висит?
Если нет, я должен попробовать еще, еще и еще раз. Потому что если я пущу кровь, они примут меня. Я смогу войти, если принесу жертву.
С ним было проще, с Мяченосцем. Он был тяжел, но не слишком. Я усыпил его на парковке в Хэрне, когда он проходил мимо. У меня был тогда другой автомобиль, с обычным багажником. А потом, как и ее, привез сюда на санях.
Но он умер слишком рано.
Траверсы я взял на фабрике. Вырезал дыру в заборе, а датчики отключил из своей серверной комнаты. Это было непросто. Пальто на вешалке — вот что видели охранники через замерзшее стекло.
Я привез его туда, в лес, ночью. Выпустил из него кровь. Теперь они должны принять меня, я сделал все как надо.
Цепи, петля.
Я поднял его на дерево, толстого выродка.
Жертву.
Я принес им жертву.
Но что же случилось с ней, с женщиной?
Помню, как очнулся в поле. Ее не было, и я пополз к своему автомобилю. Забрался внутрь, и мне удалось завести его. Вернулся сюда.
Но где она сейчас? На дереве?
Или где-то в другом месте?
Наверное, она висит. Я все исправил, я принес жертву.
И скоро вы придете сюда, чтобы открыть мне дверь.
Вы придете с любовью?
Что случилось, что я сделал?
В моей землянке пахнет яблоками. Яблоками, крошками и дымом.
Как горят среди бела дня буквы на вывеске филадельфийской церкви,[56]словно реклама: «Бог здесь! Войди — и встретишься с Ним!» Здание церкви находится рядом с «Макдоналдсом», по другую сторону улицы Дроттнинггатан. Там надежная и обеспеченная публика. Кто такие сектанты, Малин знает еще с гимназических времен. Эти люди вежливы, одеты по моде, и все-таки они чокнутые. Во всяком случае, так ей неизменно кажется, когда она их видит. Им как будто чего-то не хватает. Во всей их мягкости, податливости чувствуется непонятная жесткость. Это напоминает сахарную вату с гвоздями.
Малин озирает улицу.
Где Зак?
Она только что звонила ему и просила подобрать ее возле церкви: им надо съездить на «Коллинз» и задержать Карла Мюрвалля.
Вот наконец и «вольво».
Она притормаживает, но Малин открывает дверцу и прыгает на переднее сиденье, не дожидаясь, пока машина остановится.
— Что сказала психолог? — нетерпеливо спрашивает Зак.
— Я обещала молчать.
— Ах, Малин, — вздыхает Зак.
— Но это Карл Мюрвалль убил Бенгта Андерссона, и он же пытался убить Ребекку Стенлунд. В этом нет никаких сомнений.
— Откуда ты знаешь? Разве у него нет алиби?
Зак едет вперед по Дроттнинггатан.
— Женская интуиция. И кто сказал, что той ночью он не мог отключить датчики при помощи компьютерной системы, вырезать дырку в заборе «Коллинза» и улизнуть? Что он не закончил свою работу по обновлению системы раньше?
Зак жмет на газ.
— Да, почему бы и нет, датчиками наверняка можно управлять из серверной, — соглашается Зак. — Но его же видели?
