и дело на грудь клонится.
Старик Салях-, все примечавший, поспешно встал, снял засаленную тюбетейку, снова надел, реденькую бородку пригладил. Видно, собрался что-то сказать. Он подождал, пока уляжется шум.
— Вот, дорогие гости… — неожиданно тонким голосом выкрикнул он. Все застолье смотрело на него. — Стаканы полные? Хорошо. Поднимем же в честь того, что два молодых сердца в одно слились! — Подбоченился, закинул голову и выпил стакан до дна. Когда отзвучали поздравительные возгласы, он, глядя на молодых, добавил тихо: — Не будь войны, были бы мужчины дома, мы такую бы свадьбу сыграли — горы заплясали бы! А сейчас — не обессудьте!.. Однако, ямагат[49], жизнь одолеть даже войне не под силу. И пример — вот эти двое, что перед нами сидят. Есть на свете любовь — значит, живем. Живем!
— Что с Муртазой? — перебила старика та, молоденькая, хмельная. — Два месяца уж писем нет… Чего молчите?
Сагида села к ней, заправила под платок растрепавшиеся волосы, отерла лицо, глаза.
— Не пей больше, Ханифа, — отодвинула стакан на середину стола.
Старик постоял, потупившись, потом снова посмотрел на молодых:
— Малика, дочка, на наших глазах ты выросла и расцвела, словно цветок полевой. Но в самую пору, когда вам гнездо вить, род множить, одна остаешься… Батыру твоему туда, на поле боя, надо, чтобы и землю свою, и гнездо ваше защитить. Но вот что хочу сказать: отец твой, брат, два льва, молодой и старый, и любимый твой муж вернутся с войны — и соберемся мы снова, всем аулом, и сыграем большую свадьбу, по советским законам и башкирским обычаям…
Алтынсес посмотрела на старика, обвела взглядом стол. Нет, ее свадьба — сейчас, она счастлива, и другой свадьбы ей не нужно.
Вторую свадьбу она стала придумывать уже потом и придумывала не оттого, что мучила убогость первой, а потому, что эта вторая, сказочная свадьба, говорила она себе, будет тогда, когда вернется Хайбулла.
— Так что не обессудьте, что не веселы, рады бы повеселиться, да время невеселое…
— Да! — мрачно поддакнул Тахау. — Тут война, а тут… свадьба! Ночь напролет гулять готовы. Домой пора, домой, домой! И-эх, Идрис, и-эх…
— Когда к себе созовешь, тогда и разгонять будешь! — вскипела Фариза.
— Ешьте, пейте, дорогие гости, — засуетилась Мастура, пытаясь перевести разговор на другое. А сама, видно, что-то чует, чего-то ждет. Глаза то на Саляха, то на Тахау так и бегают, а правую руку, словно от удара заслониться хочет, к груди подняла.
Салях странным взглядом посмотрел на захмелевшую Ханифу и повел подбородком на дверь, давая знать Сагиде, чтобы она увела ее. Женщины молча ждали. «Ой, мама!» — все поняла и всхлипнула Сагида, быстро прикрыла рот платком и, подхватив под бок отяжелевшую подругу, повела ее к двери.
— И-эх, Идрис, и-эх, Муртаза! — простонал Тахау, уронив голову на стол.
— Да, ямагат… — сказал Салях и хотел было добавить «садитесь, люди». Весть была такая, которую только тогда можно сказать человеку, когда тот на что-нибудь присядет и будет готов слушать. Но все и так сидели — свадьба же, застолье… — Да, ямагат, — повторил он, подбородок его задрожал. — Черная весть сегодня пришла… про Идриса и Муртазу.
Ту минуту навсегда запомнила Алтынсес.
Долгая была тишина. Сидели двумя рядами, опустив глаза, смотрели в стол. Тлела керосиновая лампа, тускло мерцали медные монеты на нагрудниках старух и медаль на гимнастерке Хайбуллы. Только стучали старые ходики на стене и суетился маятник, бросая блики на застолье. Время споткнулось и побежало дальше. Но время Идриса и Муртазы остановилось навсегда.
Вот такая была свадьба у Алтынсес. Свадьба с тризной.
Только гости разошлись, она взяла Хайбуллу за руку и повела на берег Казаяка.
О чем думал в тот вечер Хайбулла? До этого он курил редко, когда мать не видела, а теперь доставал одну папиросу за другой. Затянется глубоко несколько раз и уже снова в карман лезет. И молчит. Словно нет рядом молодой жены.
В груди Алтынсес будто море до краев дошло, через край плещется. А жизнь, в которую вступает, — словно черное, еще дымом точащееся пожарище. И душа ее бьется, словно бабочка, между огнем и водой мечется.
Так шли долго. Хайбулла хотел обнять ее, но Алтынсес погладила его руку и сняла с плеча.
Хайбулла растерялся:
— Ты что? Ты ведь теперь жена мне. Моя жена…
Во влажном свете луны, стряхивая с травы росу, они шли и шли. Алтынсес спереди, Хайбулла чуть сзади. Алтынсес то и дело поглядывала на луну, на Айхылу, лунную девушку, которая там несла полные ведра на коромысле, Хайбулла шел, опустив голову, смотрел на тень Алтынсес на траве, сверкающей от луны и росы, и все о чем-то думал.
Вдруг Алтынсес повернулась и бросилась к нему, уткнулась в грудь.
— Ой, милый…
— Ты чего? Чего испугалась? — крепко обнял ее Хайбулла.
Алтынсес молча ткнула пальцем вверх. На сиявшую, как серебряное блюдо, луну наползало быстрое облако.
— Нашла чего бояться! — Хайбулла приподнял ее и начал целовать, смеясь и приговаривая: — Трусишка! Зайчишка-трусишка!
Они стояли посреди померкшего луга. Алтынсес закрыла глаза. Сильные объятия держали ее над землей, и она качалась, летела, летела куда-то. А долго? Минуту, пять минут, десять?.. Одну бы минуту вернуть, одну!
Когда она открыла глаза, луна уже вылущилась из облака и снова сияла на весь свой майдан. Малика поспешно выскользнула из рук мужа и встала на землю. Встала и удивленно огляделась — они стояли у ворот дома Хай-буллы.
— Поздно уже… — сказал Хайбулла. — Ночь на исходе.
Алтынсес сжалась, будто от холода, и, обхватив плечи руками, прислонилась к воротам спиной. С трудом уговорил ее Хайбулла войти в дом. Алтынсес словно закрылась изнутри на все щеколды. Так, не размыкая рук на плечах, прошла она через двор, темные сени, вошла в залитую луной избу и дрожа подошла к кровати.
— Мама! Мы пришли! — сказал Хайбулла. Алтынсес прикрыла ему рот ладонью:
— Не кричи! Разбудишь.
Но было тихо. Хайбулла обошел всю избу.
— Никого. Мы одни, — голос его дрогнул.
— Все равно не шуми! — рассердилась Алтынсес. И откинула протянутую руку мужа.
До сих пор не понимает Алтынсес, что творилось с ней в тот вечер. Боялась? Боялась того тайного, заветного, что должно быть только между мужем и женой, того, что теперь войдет в ее жизнь? Наверное, и это. И другой был страх, еще страшнее. Оттого, что на ее счастливую и большую, как луна, свадьбу черным облаком легло людское горе. Но как бы ни было, лишь когда вздох ее смешался с горячим дыханием
