могла.
Едва прозвучали погребальные колокола, когда уже кареты княгини Кинги и Иоланты стояли готовые во дворе. Ни одного часа дольше они остаться там не хотели, не могли.
Слуги со слезами падали, прощаясь со своей доброй, милосердной матерью, люди проталкивались. Кинга, не роняя ни одной слезы, мягко отчитывала.
– Бог меня зовёт! – говорила она. – К Его голосу я не могу быть глуха.
Лешек и Грифина увидели, как они вместе с сестрой Иолантой с утра выходили из своей спальни, в монашеских облачениях, с постриженными волосами, босые, перепоясанные верёвками; обе как бы помолодевшие и весёлые.
Грифина, сердце которой привязалось почтением и благодарностью к святой женщине, вытерала слёзы, хватала её руки, с развязностью русинки обнимая, чтобы задержать при себе.
– Дитя моё, – спокойно отвечала Кинга, – никакая любовь и никакая людская сила не способна меня вынудить к пыткам вашей жизни. Этого часа освобождения я ждала всю жизнь.
Я счастлива! Счастлива! Мой Болько пошёл на небеса, сдержав мне клятву. Я с венком на голове иду к моему бессмертному Жениху!
Сказав это, она распростёрла руки, упала на колени и, вытянувшись к висевшему на стене кресту с изображением Христа, страстно начала целовать Его ноги.
Сестра Иоланта, в которой дух был не менее рьяный, не показывала его так явно, как Кинга, для которой глаза и уши людей были безразличны.
Княгиня в упоении, поднимая глаза к небу, восклицала:
– Радуется душа моя в Господе, райским удовольствием наполняется моё сердце. Вот, иду к Тебе, Господи, служанка Твоя! Вот, иду!
Эти слова, сказанные в восторге, сопровождали движения, знаменующие непонятное для других счастье.
– Спешите! – кричала она своему двору. – Мою одежду пусть возьмут бедные, драгоценности пусть идут на алтарь Господа. Ни в чём не нуждаюсь. Этого одного убогого платья хватит мне до смерти. Почему вы оттягиваете моё счастье?
Почему удерживаете меня тут, о, вы, безжалостные? Видите, что духа моего уже тут нет – везите тело только!
Хватая за руку молчащую Иоланту, она обратилась к ней:
– Пойдём, сестра моя милая. Ворота рая ждут нас открытые. Идём! Бежим!
Одни слышавшие люди плакали, другие бросались на колени. Благочестивые капелланы, слушая вдохновлённую, как она, впадали в экзальтацию.
Княгиня по очереди обращалась ко всем, умоляя поспешить. Боялась, как бы какой силой её там не задержали.
В Сонче уже всё было готово для приёма двух сестёр, которые бедным монашкам предлагали себя в слуги. Среди этой занятости отъездом, княгиня Кинга, переходя по очереди от одной своей служанки к другой, увидела перед собой стоящую на коленях Бету.
Та скрывалась за всеми как самая недостойная прикоснуться к одеждам святой пани. Узрев её перед собой, она бросилась на пол, обняла её босые ноги и начала их целовать.
– А ты? – сказала, наклоняясь к ней, Кинга. – Дитя моё, почему бы тебе не пойти с нами? Там слёзы и покаяние станут для тебя легче, дорога освобождения – более лёгкой.
О! Пойдём со мной! Пойдём со мной!
– Не могу, о, моя пани! – поднимая к ней руки, воскликнула Бета. – Нет, эту более лёгкую дорогу я не имею права себе выбрать… должна идти тернистой и опалённой. Я есть карой Божьей для него, я для него знак и объявление… Не размякнет ли это каменное сердце от моих слёз? Не брызнет ли из его глаз капля жалости? Бог указывает мне эту дорогу!
Она припала, рыдая, к ногам княгини и замолчала.
Кинга благословила, творя над её головой молитву.
Стоявшие вдалеке, неизвестно почему, плакали.
В эту минуту старый монах с седой бородой, с бледной головой, в залатанной рясе, перепоясанный верёвкой, вошёл в комнату, как бы давал знать, что пришло время расстаться.
Облик княгини прояснился, она схватила крест, прижала его к груди и, неся перед собой как щит в триумфе, громко молясь, пошла с сестрой к дверям.
Присутствующие по дороге хватали и целовали её платье.
Она не видела уже никого, не слышала ничего, вся в Боге… Не бросив взгляда на этот дом, в котором столько лет прожила, в котором оставалось столько воспоминаний, – она спешно бежала от дворца к костёлу с последней молитвой на свежую могилу мужа.
Там у каменной плиты она ещё раз встала на колени, но молитва продолжалась недолго, и она сразу же встала. Кареты, прибывшие за ней, стояли у дверей костёла Св. Франциска, челядь подняла её на руках и послышался громкий плач.
И кареты уже покатились по замёрзшей дороге к Сончу, а в замке осталась одна Грифина.
Епископ издалека глядел на это зрелище, которое вызывало в нём какое-то нетерпение. Он надеялся, что обращённая княгиней Бета вместе с ней поедет запереться в монастырских стенах. Как раз когда глазами он искал её в тех каретах, которые везли Кингу и Иоланту, он заметил её, идущую грустно, с опущенной головой и чётками в руке.
Он с отвращением попятился.
Даже теперь, когда она перестала быть грозной и стала умоляющей, её вид возобновлял былую бурю, мучительные воспоминания… не угрызения в преступлении, но гнев бессилия и унижения.
– Павел, – говорил он сам себе, – чего же ты желаемого достиг в этой жизни? Ничего! Слабые торжествуют над тобой, простонародье тебя упрекает… толпа пальцем в тебя тычет… тебя простили, потому что гнушались тобой.
Нет, жизнь ещё не закончилась! Нет! Только теперь она может начаться! Один Лешек со мной не справится! Повергну его, подкопаю, переверну! Покажу свою силу! Одержу победу!
Он договаривал в своей душе эти слова, когда в комнату, в которой он стоял у окна, вошёл мужчина с седой головой, одетый с роскошью, держа в руках колпак.
То был влиятельный пан и значительный человек, его можно было узнать по осанке, походке, по гордому лицу, пасмурность которого хотя могла объясниться обычным горем, объявляла характер одновременно язвительный, подозрительный, беспокойный.
Он не спеша шёл к епископу, как близкий человек в этом доме, не гость, а почти домашний. Он шёл, рассеянно глядя под ноги, так был занят тяжёлыми мыслями, что не заметил, как епископ, услышав поступь, повернулся, подошёл к нему и тут же остановился. И гость поднял на него бледные глаза, но сильно стиснутых уст не раскрыл ещё. Поначалу они только глазами говорили друг с другом и понимали. На обоих было видно великое бремя, совместно поднимаемое.
Павел вытянул к нему руку, обнялись, прибывший легко поклонился, точно для того, чтобы её поцеловать, затем выпрямился и тяжело вздохнул.
Епископ поглядел в глубь комнаты – в ней никого не было; за порогом вдалеке стояла
