времен битвы под Аустерлицем, в которой был тяжело ранен. Когда у него спрашивали о здоровье, он отвечал: “Вы хотите знать, как себя чувствует отец Ламберт? Его больше нет, он убит пушечным ядром. То, что теперь перед вами, – это машина, которую сделали по его образцу. Попросите, чтобы они сделали другую”. Говоря о самом себе, он никогда не говорил я, а всегда это. Кожа его была нечувствительна, и он часто впадал в состояние полной неподвижности, которое длилось несколько дней» [Рибо 2001:32]. (Рибо, в свою очередь, ссылается на статью К. Ф. Мишеа, опубликованную в Annales medico psychologiques в 1856 году.) Обратим также внимание на фразу: «Этот старый солдат не считал себя другим (Наполеоном, например, хотя и был в Аустерлице)» [Там же: 33]. Далее Рибо с разных точек зрения рассматривает другие виды двойственных личностей.
198
Набоков также мог знать о диссоциации из книги У. Джеймса: см. прим. 10 к главе 25 в [James 1890].
199
Похожее, но самостоятельное прочтение, посвященное в первую очередь межтекстовым связям «Соглядатая» с романом М. А. Кузмина, см. в [Rylkova2002].
200
«Стихи и задачи» (LCNA, контейнер 10). Дж. Д. Куин дает краткий и важный (хотя, как он позже сообщил мне, не исчерпывающий) обзор неврологических расстройств, которые могли бы послужить причиной заблуждений некоторых персонажей [Quin 1993].
201
Стойкое преобладание этого подхода, похоже, подтверждается и книгой С. Керна, в которой рассматриваются попытки изучить причинные механизмы убийств в литературе от викторианской эпохи до наших дней; есть в ней и глава о «Лолите» [Kern 2004].
202
В интерпретации «Защиты Лужина» Л. Токер, одной из самых проницательных и чутких, часто упоминаются ошибки и заблуждения Лужина, в том числе его свойство «отворачиваться от человеческой реальности в его погоне за абстрактными гармониями и смыслами» [Toker 1989: 86]. В романе утверждается «необходимость равновесия между интеллектуальными занятиями и человеческими обязательствами» [Там же: 87]. Таким образом подразумевается, что Лужина и другие были правы, пытаясь сбалансировать жизнь Лужина после его срыва, хотя на самом деле они, конечно же, пытаются устранить главную интеллектуальную страсть Лужина, его сферу ментального бытия. Я считаю, что сводить позицию и поведение Лужина к «ошибке» – неоправданно нормативный подход. У нас нет оснований полагать, например, что если бы матч с Турати закончился естественным образом, у Лужина случился бы срыв; и, с другой стороны, если бы он выздоровел и ему позволили возобновить свою естественную жизнь, она была бы лишена своеобразной формы «человеческого тепла» (понятие, также подчеркиваемое в интерпретации Л. Токер [Там же]. См. также [Connolly 1991: 92–93]). В. Е. Александров рассуждает о гностическом символизме зла, окружающем «выздоровление» Лужина [Alexandrov 19956: 80–82]. Поучительно в плане понимания ситуации Лужина и набоковское истолкование «Превращения» Ф. Кафки, где он, в частности, отмечает: «…обособленность, странность так называемой реальности – вечные спутницы художника, гения, первооткрывателя. Семья Замза вокруг фантастического насекомого – не что иное, как посредственность, окружающая гения» [ЛЗЛ: 337].
203
В «Память, говори» Набоков связывает представление о болезни с измененными состояниями сознания и его выходом в сферу абстракций. Он рассказывает, что его недолго просуществовавший математический дар «играл грозную роль в моих борениях с ангиной или скарлатиной, когда беспощадно пухли огромные шары и многозначные цифры у меня в горячечном мозгу. <…> Вот эти-то монстры и кормились на моем бреду, и единственное, чем можно было помешать им вытеснить меня из меня самого, это вырвать их сердца» [ССАП 5: 340–341]. Его мать пережила нечто похожее, и «это ее понимание помогало моей разрывающейся вселенной вернуться к Ньютонову образцу» [Там же: 341].
204
Э. Менакер, рассматривая раннюю книгу О. Ранка «Художник» (Der Kiinstler), отмечает: «Хотя в тот момент Ранк под влиянием Фрейда полагал, что мотивации творчества и само творчество художника проистекают из сублимации сексуальных влечений, он уже начал задумываться о социальном измерении и влиянии художника на культурное развитие человека» [Menaker
205
Л. Зуншайн, применяя подход, основанный на ответвлении эволюционной психологии, именуемом Theory of Mind (на русский язык переводится по-разному, в частности «внутренняя модель сознания “другого”». – Примеч. nep.f также демонстрирует, что Гумберт, когда хочет, чтобы мы с ним соглашались, приписывает свои взгляды другим персонажам романа [Zunshine 2006: 100–118]. Н. Тамир-Гез приводит обзор работ, авторы которых сочувственно относятся к Гумберту [Tamir-Ghez 2003]. Т. Мур очень подробно рассматривает гумбертовские манипуляции [Moore 2002].
206
Ср. в заметках Набокова: «Н. М. Ловетц-Терещенко. “Дружба-любовь в подростковом возрасте”. Лондон. 1936. (Дневник русского школьника с очень педантичными – мягко сказано! – первая?? мать??)» («Заметки к “Лолите”», LCNA, папка 4).
207
Набоков ярко выразил свое презрение к такого рода причинно-следственной связи: «Считаю также, что фрейдистская теория ведет к серьезным этическим последствиям, например, когда грязному убийце с мозгами солитера смягчают приговор только потому, что в детстве его слишком много – или слишком мало – порола мать, причем и тот и другой “довод” срабатывает» [СС: 143].
208
Дж. Коннолли предлагает причинное, психологическое объяснение: Герман перекладывает свои финансовые и романтические неудачи на Феликса, чья смерть должна очистить жизнь Германа и дать возможность начать все заново [Connolly 1991: 150].
209
Этот отрывок также предвосхищает «соблазнение» Гумберта Лолитой, в котором она якобы берет на себя активную и ответственную роль.
210
См., например, «Преступление и наказание», конец пятой главы: Раскольников «почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. “Господи! – молил он, – покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!”». Сразу после этой молитвы «усталый, измученный, которому было бы всего выгоднее возвратиться домой самым кратчайшим и прямым путем, воротился домой через Сенную площадь, на которую ему было совсем лишнее идти», где его и подстерегла встреча, которая могла «произвести самое решительное и самое окончательное действие на всю судьбу его? Точно тут нарочно поджидала его!» [Достоевский 1973: 59–60]. Гумберт Гумберт в эту игру не играет никогда: едва увидев Лолиту, он начинает делать все, чтобы подобраться
