внезапно вылезшая у сынка в двадцать три года?
До того мне стало противно, кто бы знал! Как помоев в душу плеснули.
– Бред собачий, – сказал я громко, пытаясь убедить самого себя.
А в глубине, под помоями, свербит мыслишка: а вдруг так и есть? Ну-ка, Лен Техада, посчитай – сколько женщин тебя подвозили от границы до Летного? Скольких ты осчастливил поцелуем в щечку да невинным объятием? Сколько их теперь плачет, как лунная Ольга?
Хоть объявление на видео давай, чтобы убедиться в правильности подозрений. «Милые дамы, прошу откликнуться тех, кто сажал в машину светловолосого незнакомца в желтой майке и рабочих штанах». Допустим, отзовутся. Полдесятка ополоумевших баб – что прикажете с ними делать?
А ничего. Безответная любовь – не худшее из несчастий. Ничего не буду с ними делать. Я разозлился. Уж здесь-то я не виноват. И вообще все дичь и сущий вздор.
Но все же – если нет?
Не виновен, вынес я решительный вердикт. Не знал, не предвидел и предвидеть не мог. НЕ ВИНОВЕН!
Ладно, отмазался. А дальше что? Веселенькое положеньице – к женщинам не подойди, не обними, пальцем не тронь. Что ж я, монах какой?
Наоборот. Надо сколотить большой гарем, и буду я в нем султан. Одна беда – если при наложницах охрану не поставить, они друг дружке глаза повыцарапают. Где мне столько евнухов набрать?
Повеселел я, погладил Хрюнделя по тощему хребту.
– Мы станем искать одну-единственную, для нас предназначенную. Чтобы всю жизнь любить, и больше никого чтобы не надо.
Котенок еле слышно заурчал, словно вспомнил про свою обязанность.
На дорогу опустился белый глайдер с синим крестом и рыжей кошкой на боку, стал на обочине. Выскочила молоденькая докторица в коротком халате и, мелькая загорелыми коленками, заторопилась ко мне. Я вылез из машины, протянул Хрюнделя.
– Вот. Здравствуйте.
– Ой, крохотуля! Лапочка, – заворковала докторица, принимая котенка. – Что случилось?
– Упал с высоты.
– Вместе с вами? У вас лицо ободрано. – Она зашагала к глайдеру. Хрюндель слабо пищал. – Потерпи немножко… – Девушка открыла дверцу в салон: я увидел хирургический стол и аппаратуру. – Вам сюда нельзя, подождите. Милтон! – позвала она. – Займись хозяином. – И исчезла в салоне.
Из кабины вылез пилот с фляжкой в руке и пластиковым стаканом.
– Это зачем? – Я отступил. Не плеснул бы парень в лицо чем-нибудь едким.
Милтон добродушно усмехнулся:
– Это так, бодрит. Обычно отпаиваем истерических хозяек. – Он налил в стакан желтой пузырчатой жидкости. – Пейте.
– За здоровье моего Хрюнделя. – Я выпил; похоже на лимонад. Пожалуй, с каплей успокоительного.
Пилот слазил в кабину и вынес пару каких-то баллончиков.
– А теперь поднимите голову. Это – не – больно, – проговорил он с расстановкой, поймав мой подозрительный взгляд. – Обезболивающее и антисептик. Давай-давай, нечего жаться! Вот так. Закрой глаза. – Он аккуратно пыхнул в лицо; ободранному подбородку на миг стало холодно, затем все прошло. – Отлично, – произнес Милтон. – Сейчас пленку налепим, а бриться будешь завтра, – он прошелся по подбородку аэрозолем из второго баллона.
У меня от его заботы захолодело в брюхе. Вчера Герман жал руку, точно добрый знакомый, сегодня пилот возится и обихаживает. Вчера же, по слухам, влюбилась лунная Ольга. Уж не звенья ли одной цепи? Мужики перестали накидываться с кулаками, а женщины…
– Все! Впредь тебе наука.
Пилот неприязненно поглядел на меня и забрался в кабину: кончилось его доброе отношение. Значит, пока все по-старому, привычно; слава Богу.
Прошло минут двадцать.
– Вот ваш пострадавший. – Из салона появилась докторица с котенком. Хрюндель лежал на круглой белой картонке и спал. – Ничего страшного – косточки целы, сотрясения нет. Отлежится и будет ловить бабочек.
– Спасибо. – Я взял котенка вместе с тарой. – Сколько с меня?
– Наша служба бесплатная. – Она улыбнулась. – Берегите его – он же такой маленький! Всего хорошего.
– До свидания.
Я подождал, пока они взлетят, затем отнес Хрюнделя в машину. Быть нам битыми еще не раз. Однако время ехать дальше.
Шоссе проходило метрах в трехстах от озера, и от него к дому вела аллея, засыпанная плотным слоем хвои и прелых листьев. Я проехал под раскидистыми кронами сосен, мимо высаженных вдоль аллеи декоративных кустов, и остановился на берегу озера. У своего дома.
Синяя гладь безмятежной воды. Пустынно – ни лодки, ни катера. Тихо. Одноэтажное строение с мансардой, некогда лимонно-желтое, поблекшее от времени и погоды. Закрытые ставни, по которым ползут, по-хозяйски цепляясь, обнаглевшие сорняки. Трава по пояс, редкие головки полузадушенных цветов. Цветы давным-давно сажала мать – и вот растут до сих пор…
Я вылез из машины, обошел дом кругом. С виду все цело.
Поднялся я на крыльцо, достал ключ-карту, сунул в щель. Дом подумал и впустил: дверь отворилась, внутри зажегся тусклый дежурный свет. Я вошел.
И шарахнулся назад, как от броска змеи – дом шуганул меня, плеснув в лицо едучей смесью холода и страха. Не входить!
Я зацепился за косяк, перевел дух. Затем тихо скользнул в прихожую, прижимаясь спиной к стене. Необъяснимый страх потек навстречу, окутал клейким саваном, захолодил кожу. Я постоял, привыкая. Ну, мы еще посмотрим, кто тут хозяин.
Из прихожей я перебрался в гостиную. Какая тесная. Мне она помнилась огромной, хоть в космодром играй. Впрочем, я сам был куда мельче, чем сейчас. С закрытыми ставнями, при мерклом свете, гостиная казалась неприятной. Коробка? Камера? Пожалуй, да.
Я прокрался в столовую. Бросил взгляд на буфет с посудой – на стеклянных дверцах алмазная резьба, матери нравилось; осмотрел продавленный диван – помнится, на нем я радостно скакал и кувыркался, когда мать не видела… Напольный светильник в углу. Толстый штырь с плафонами в виде раковин – из шести сохранились два – и широкая подставка из красной яшмы. Тот самый светильник, которым размозжили голову моему отцу. Что бы ни твердила тетка, отцом мне был Александр Клэренс, а вовсе не Ленвар – промелькнувшая звезда.
Стиснув зубы, я подошел к светильнику, приподнял – тяжелый. Взялся обеими руками, вскинул над плечом, как для удара, – тяжеленный! Да, убийце было сил не занимать.
Хотелось унести проклятый светильник из дома, зарыть в лесу, а лучше – утопить в болоте. Казалось, я различаю на красном, цвета сырого мяса, камне следы крови, а безобидная, в общем-то, яшма злорадно ухмылялась мне в лицо. Камень-убийца.
Впрочем, светильник ни в чем не виноват. Поставив его на место, я направился в детскую. Пусто. Ни игрушек моих, ни вещей – одна мебель. Все добро уехало со мной в интернат и там бесследно растворилось.
Комната бабушки. По стенам развешаны вышитые картины – романтические пейзажи.
