Смотрит на часы.
16:25.
Потом берет мобильный и звонит в местную службу курьерской доставки.
Медсестра моментально вспоминает, кто такая Джина Рафферти. Она сообщает Марку, что Джина не только в порядке, но и еще и порядком засветилась — попала в новости, потому что наделала шуму…
Марка эта информация сначала тревожит, а потом обескураживает. Какой-то бред!
Что такое Ричмонд-Плаза? Кто такой Пэдди Нортон?
Ему становится легче от сознания, что с Джиной все в порядке, что она жива. Но он не понимает, что она творит, он не…
И тогда медсестра говорит, что постарается найти какую-нибудь вчерашнюю газету — «Индепендент» или «Трибыон». Все воскресные газеты только об этом и писали. У кого-нибудь из пациентов наверняка завалялся номер.
Как только у нее появится минутка, она разведает ситуацию.
Но может, пока суд да дело, Марк посмотрит телевизор?
— Скоро будут новости.
— Да, — отвечает он, — конечно. Спасибо.
Сестра включает телевизор и отдает ему пульт.
— Мм, сестра, — произносит Марк, — нет ли у меня возможности каким-то образом получить доступ к мобильному телефону?
— Думаю, есть. Можете пока воспользоваться моим, если уж так приспичило позвонить… или…
— А внизу их не продают, в приемном покое? Там нет магазина? Может…
Она кивает:
— Да-да, не беспокойтесь. Я что-нибудь придумаю.
После ее ухода Марк некоторое время пялится в экран, но сосредоточиться не получается.
Поэтому он переводит взгляд опять на дверь.
Когда появится полиция? И что они у него спросят?
Задумывается.
Посмотрим на вещи здраво: будут ли они его вообще о чем-то спрашивать? Разве в их интересах, чтобы он им что-то рассказал?
Нет, только в его. И больше ни в чьих.
Допустим, физически Марк уже не представляет угрозы. Но он все равно остается угрозой, просто иного характера. Само по себе то, что он жив и может кое-что порассказать, угрожает не только карьере Болджера, но и репутации, а также стабильности партии в целом.
У него такое чувство, будто он выбирается в ясный день из плотного тумана. Наверное, потому, что доктор что-то подкорректировал в капельницах. К тому же адреналин ударил в голову. В общем, он дико взволнован и не уверен, что долго протянет в лежачем состоянии.
В бездействии и ожидании…
Чего?
Он смотрит на дверь, потом опять на телевизор.
Начинаются новости.
Зловеще отыгрывает музыкальная заставка и затихает.
Он пытается настроиться.
Звонят в дверь.
Нортон не шевелится.
Он не собирается подходить к домофону. Это явно журналисты, которые терлись у ворот. Они уже пытались проделать этот трюк несколько раз за последние дни.
Он пьет кофе, и сердце стучит как бешеное. От виски, выпитого раньше, ему стало дурно. Сначала все пошло путем, он даже слегка захмелел — наверное, от смеси алкоголя с таблетками, — но потом его стало тошнить и вырвало. Тогда он перешел на кофе: сначала чувствовал себя прилично, но теперь ощущает тревогу, волнение и сдавленность в груди.
Надо бы поесть, но… пожалуй, попозже.
Телевизор включен, но он почти не смотрит.
Звонит телефон. В прихожей.
К нему он тоже подходить не собирается.
Пусть себе звонит. Или пусть Мириам отвечает. Телефон уже не первый раз звонит. Кто-то же к нему подходит. Наверное, она. А если подходит, почему ничего не передает? Несколько звонков явно предназначались ему. Он не перезванивает людям уже несколько дней, не прослушивает голосовую почту, не проверяет эсэмэски, не читает мейлы — послал всех к черту.
Нет настроения.
Через несколько секунд на лестнице раздаются шаги.
Он настораживается: общаться с Мириам у него тоже нет настроения. Она открывает наружную дверь. Он слышит, как она выходит на гравийную дорожку.
Он ждет, прислушивается.
Что она там, интересно, делает?
Неужели разговаривает с журналистами? Это было бы полнейшим идиотизмом. Хотя, если подумать, вряд ли Мириам на такое сподобится. Для нее это все равно что нарушить религиозное табу.
Она возвращается и хлопает входной дверью. Заходит в гостиную. Молча подходит к дивану, где сидит Нортон. В руках у нее большой коричневый конверт. Она бросает его на колени мужа.
— Что это?
— Не знаю, Пэдди. У меня нет привычки открывать чужие письма.
Разворачивается и уходит.
— Спасибо.
Нортон тупо разглядывает конверт секунду-другую и швыряет его на диван.
Переключается на телевизор. В эфире — шестичасовой выпуск. И представьте себе, впервые за все время, начиная с пятницы, Пэдди Нортон не главная новость.
Все внимание теперь приковано к Ларри Болджеру.
Нортон бурчит. Надо бы вырубить ящик или переключить на другой канал, но нет сил. Он сидит и пялится: картинка его завораживает, гипнотизирует и в равной степени бесит. Не столько потому, что его место там — на заднем плане, в лучах их общей славы, это ясно, — сколько потому, что он сражен беспардонностью Ларри. Если тот думает, что можно просто взять и разорвать старые связи, он сильно заблуждается.
Показывают, как Болджер выезжает из Арас-Уйхте-ран, возвращается в Лейнстер-Хаус и — на этом месте Нортон отключает звук — произносит обращение к парламенту. После чего дается сжатый обзор его карьеры. На экране фотографии разных лет: школьник на фоне серого школьного здания, Лайам Болджер с сыновьями, искореженный автомобиль, предвыборный плакат… Ларри с лентой народного избранника, Ларри за столом в кабинете министров, Ларри перед сценой на ежегодном собрании партии… и так дальше. Весь путь от стройного юноши с невероятной копной иссиня-черных волос, с которым когда-то познакомился Нортон, до седеющего упитанного мудилы, в которого тот превратился.
Тишек Ларри Болджер.
Умереть не встать!
Марк ждет от новостей чего угодно, но только не того, что видит. О Джине Рафферти и Ричмонд-Плазе все уже забыли — он особо на это и не рассчитывал. Зато теперь рассказывают про Ларри Болджера и про то, что он стал новым…
Тишеком?
Брр, но…
Как-то слишком быстро. В прошлую среду тот был еще министром и пытался погасить скандал. Конечно, молва не дремала, но чтобы…
Марк глазеет на экран, и ему кажется, что с ним сыграли нечеловеческую шутку.
