- О, щедрый Божественный Благой и Величайший Бессмертный император Гай Германик Британик Парфяник! - угодливо кланяясь, воскликнул, Луций Вителий Непот, самый известный льстец того времени. - Я восхищен великолепной конюшней, которую в новом роскошном дворце ты построил для твоего коня Инцитата.
- Тебе и вправду понравилось, Вителий? - спросил Калигула, просияв от похвалы. - А ты видел, каким прекрасным мрамором отделана эта конюшня?
- О, я видел и мраморные стены, и украшения из слоновой кости, и пурпурную драпировку, и узоры из драгоценных камней [IV], а когда я подумал, какой бесценный конь будет стоять среди всей этой роскоши, то я сказал самому себе… и сейчас - поскольку я всегда говорю то, что у меня на сердце - сейчас я повторю свои слова… тем более, что и юный Луций Вителий, и мудрый Протоген, как мне кажется, согласятся с моими мыслями… так вот, я думаю, что по этой роскоши и красоте можно судить о величии твоей империи! Во имя богов! Да ведь даже дома благочестивого Августа и достойнейшего Тиберия - при всем моем уважении к твоим прославленным предкам -…ради самого Вулкана [155], я не могу молчать об этом! - перед конюшней Инцитата выглядят, как жалкие лачужки по сравнению с пышными хоромами! Вот об этом я думал и не могу не произнести еще раз, что это дворец, достойный Рима! Это творение, достойное хозяев всего мира! Несомненно, твоя замечательная конюшня подошла бы даже для Буцефала, верного коня Александра! О! Я не могу удержаться, чтобы не воскликнуть: поистине, боги благоволят к Риму, если ниспослали ему такого добродетельного правителя, как Божественный, Благой и Величайший император Гай Цезарь Август Германик Британик Парфяник, угодный народам целого мира!
- Браво, Вителий! - воскликнул Калигула, хлопая его по плечу. - У тебя изысканный вкус, ты глубоко чувствуешь прекрасное!
- Но почему он прибавил к имени нашего божественного Цезаря прозвище Парфяник? - произнес Марк Мнестер, который завидовал мастерству красноречия Вителия, хотя мог позволить себе любую дерзость, благодаря непристойной связи, существовавшей между ним и Калигулой [IV].
- Как почему? О, какие кощунства приходится выслушивать моим ушам! Да чьим же именем сирийские легионы обратили в бегство парфян во главе с их Артабаном, если не именем божественного Гая Цезаря? Неужели ты думаешь, что наша победа была бы возможна без этого дополнительного имени? И, следовательно, кто, как не император, заслужил почетное прозвище Парфяник?
А пока Калигула с еще большим одобрением отзывался о словах Вителия, Валерий Азиатик прошептал на ухо Минуциану:
- Сказать тебе одну вещь?
- Какую?
- Мне кажется, что нет равных Вителию в искусстве лести!
- Еще бы! Приписывать влиянию одного только имени Цезаря ту победу, которую сам же Вителий и одержал в Армении, - вот уж, действительно, вершина подобострастия!
- А как ты находишь, - продолжал между тем Калигула, обращаясь к Луцию Вителию, - моего чудесного Инцитата?
- О! Как всегда, строен, умен и благороден! - ответил его собеседник. - Подобного коня мир еще не видел!
- Это правда! В этом году я хочу назначить его консулом. О, во имя богов, я так и сделаю! [VI]
- И будешь совершенно прав! Он этого заслуживает больше, чем любой патриций, мечтающий о консульстве! - с жаром подхватил Луций Вителий.
Тем временем сцена ожила, и представление началось. Ставилась трагедия Еврипида «Вакханки».
Но в то время, как зрители и Калигула вместе с ними внимательно следили за действием, Кассий Херея, стоявший на две ступени выше того места, где сидел Цезарь, неожиданно обнажил меч, и если бы не властное вмешательство могучего Минуциана, находившегося рядом с ним, то он наверняка набросился бы на тирана.
- Стой… Во имя твоих богов! Здесь и сейчас у тебя ничего не выйдет, - прошептал сенатор на ухо трибуну. - Потерпи еще немного! Еще немного!
И он заставил его вложить оружие в ножны, осторожно оглядываясь вокруг, чтобы понять, не видел ли кто-нибудь действий Хереи. Осмотревшись, Анний Минуциан решил, что никто не заметил или, по крайней мере, не понял намерений старика. Однако чуть погодя к ним приблизилась Квинтилия, которая вместе с другими актерами сидела неподалеку и от внимания которой не ускользнуло оживление между сенатором и трибуном. Она догадалась о причине их спора и, мгновенно очутившись рядом, постаралась отговорить Херею от опрометчивого поступка. Нехотя признав правоту Квинтилии, он пробормотал сквозь зубы:
- Ладно. Ты показала силу духа, достойную самых смелых из наших трибунов и центурионов: я прислушаюсь к твоим предостережениям, зная, что они могут быть продиктованы чем угодно, но не малодушием.
Эти слова задели Минуциана, и он сказал, что тоже не заслуживает упреков в трусости. Когда настанет время решительных действий, то он докажет свою доблесть.
- Не обижайся, Анний! Он имел в виду не тебя, а некоторых наших друзей, щедрых на слова, но не на поступки, - ответила Квинтилия сенатору.
Однако в этот день у них больше не появилось возможности покончить с тираном. В конце третьего акта Калигула, вопреки всяким предположениям, поднялся со своего места и, сопровождаемый Луцием Вителием и другими преданными придворными, отправился во дворец. Все заговорщики были разочарованы подобным поворотом событий, а самыми огорченными казались двое из них: Кассий Херея и Мессалина. Вдохновительница заговора находилась на восьмом месяце беременности и поэтому не смогла пойти в театр, тем более, что там были отменены отдельные места для матрон. Оставшись дома, она тщательно пыталась найти какое-нибудь занятие: ходила из угла в угол, садилась, принималась читать и отбрасывала книгу, а потом снова вставала, выглядывала в окно, прислушиваясь к любому шуму, доносившемуся снаружи, и все повторялось сначала. Нервничая, они ни за что бранила служанок, и те никак не могли понять причину дурного настроения своей госпожи. Десять раз ей казалось, что она слышит отдаленные крики, и тогда она посылала рабов на Форум, узнать о случившемся, но десять раз рабы возвращались и говорили, что все спокойно и ничего нового не произошло. Наконец, в десятом часу ей показалось, что где-то в городе действительно раздаются какие-то восторженные приветствия, хотя и приглушенные расстоянием. Она насторожила слух… Ах! Да, она не ошиблась! Это, конечно, были рукоплескания и рев толпы, который мог значить только одно: «Сальве, император Тиберий Клавдий!»
Ее сердце забилось так, словно хотело выскочить из груди; кровь ударила в голову с такой силой, что немедленно запылали и щеки, и губы. Глаза заискрились, как два жарких угля. Она уже хотела броситься прочь от окна, когда на ее плечо легла чья-то рука. Вскрикнув, она резко обернулась и увидела стоявшую перед ней Квинтилию, лицо которой было сурово.
- Что с тобой? - спросила актриса.
- Ну? - прошептала Мессалина, не отвечая на опрос.
