Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 99
Москвич-патриот уступил место москвичу-собственнику. В открытую бранили графа, независимо от сословной принадлежности, – на рынках и площадях, в салонах и в письмах. О том, чтобы использовать довоенные методы управления, не было и речи – он не мог уже без охраны ходить по улицам. Отпала надобность и в агентах, Ростопчин и так знал, что авторитет его у москвичей – минимальный.
Характерный пример – письмо той же Марии Волковой к своей петербургской родственнице Варваре Ланской от 8 Августа 1814 года:
«Если бы ты знала, какое вы нам окажете одолжение, избавив нас от прекрасного графа! Все его считают сумасшедшим. У него что ни день, то новая выходка. Несправедлив он до крайности. Окружающие его клевреты, не стоящие ни гроша, действуют заодно с ним. Граф теперь в Петербурге. Как его там приняли? Сделайте одолжение, оставьте его у себя, повысьте еще, ежели желаете, только не посылайте его к нам обратно». А ведь еще в июне 1812 года та же Волкова писала, что «Ростопчин – наш московский властелин… у него в тысячу раз более ума и деятельности».[211] Как быстро поменялось общественное мнение!
После пожара граф сделал для Москвы несравнимо больше, чем в те несколько месяцев, что он успел совершить до французского нашествия. Но москвичи не простили ему московского пожара, связав с ним все свои беды и горести: «У Ростопчина нет ни одного друга в Москве, и там его каждый день клянут все. Я получил сотни писем из Москвы и видел много людей, приехавших оттуда: о Ростопчине существует только одно мнение», – писал Н.М. Лонгинов из Петербурга 12 февраля 1813 года С.Р. Воронцову.[212]
Мы не случайно привели мнение именно петербургского жителя, приближенного ко двору, где к этому времени уже сформировалось мнение о необходимости смены ряда ключевых политических фигур. Востребованная накануне войны консервативная идеология уже не отвечала политическим реалиям. Авторитет Александра, въехавшего в Париж победителем, был как никогда высок. Вспомним, что назначение Ростопчина и его соратников было вызвано именно политическими причинами. Теперь эти же причины повлекли и обратный процесс.
В августе граф приехал в столицу. Поначалу события не предвещали для Ростопчина ничего худого: «9-го августа 1814-го года Петербург…Граф Ф. В. прибыл сюда благополучно и принят у двора хорошо. Но и тут у него бывают минуты недовольные. Ар. Закревский из Петербурга в Вену 2-го или 3-го Сентября».[213] Но уже 30 августа 1814 года Ростопчин сошел с политической сцены, а вместе с ним Шишков и Дмитриев.
При визите к императору, он, было, хотел просить у него о новом месте службы в Варшаве для сына Сергея, довольно часто огорчавшего его своим поведением и образом жизни, но отложил эту просьбу на определенное время. Куда уж тут просить о сыне – самому бы не остаться у разбитого корыта. Напоследок, правда, император наделил Ростопчина полномочиями члена Государственного совета, впрочем, не имевшего почти никакого влияния. Кажется, что лишь один Закревский переживал по поводу отставки графа:
«Благомыслящие люди и Любящее свое отечество всегда должны жалеть о Графе, который доказал на опыте достоинства свои полезные весьма России; следовательно, можно ль смотреть на злоязычников, не стоящих никакого уважения, а заслуживающие одно только презрение. Всякого состояния люди, всегда ошибались в некоторых, что важна натурально».[214]
Получив отставку, Ростопчин не спешил выехать в Москву. Он нанял для проживания дом генерала Александра Петровича Тормасова, который, в свою очередь, был назначен на место Ростопчина в Москву.
Здоровье графа ухудшилось. Арсений Закревский пишет об участившихся обмороках Ростопчина, впервые проявившихся у него еще в эвакуации во Владимире: «С Графом был обморок, подобный Владимирскому, но теперь Слава богу ему лучше, я его не видел более недели… Графу награда за ревностную службу не совсем лестная, быть членом Совета. О сыне ничего не просил и решился не просить, не знаю, по каким причинам».[215]
В следующем, 1815 году, граф решил отправиться за границу, мотивируя это необходимостью поправки расстроенного здоровья: «Мне надо было ехать, доктора посылали меня на воды. Это последнее средство гиппократов и последняя надежда больных. Я не был опасно болен, но целый год и семь месяцев не был здоров».[216]
Многого насмотрелся за границей Ростопчин, в Германии и Великобритании, но основное внимание его вновь было отвлечено ненавистными французами. Неприязнь вызывал уже сам язык, который Ростопчин назвал «нравственной чумой рода человеческого», при том что сам он писал на французском! Во Франции осенью 1816 года он и осел. Живя в Париже, он продолжал общаться со своими друзьями, приезжавшими из России, принимал их у себя, так Александр Булгаков писал брату из Парижа 7 ноября 1819 года, что часто обедает «у графа Ростопчина».[217]
Любопытно, что, находясь вне России, Ростопчин не забывал уделять мнение любимому занятию – разведению лошадей, интересовался, много ли сена запасено на будущую зиму. А тому же Александру Булгакову он велел передать из своего конезавода «славного жеребца и пять кобыл для заведения завода лошадиного». Благодарный Булгаков отмечал в письме к брату 5 октября 1820 года: «Спасибо!
Приятно брать и сохранять: у него лошади дивные, подарки султана Селима во время оно; это может сделать значительный доход со временем». А жене Булгакова Ростопчин тоже подарил «славного» но не коня, а быка, и четыре коровы голландских для разведения.
Со стороны графа это было большой щедростью, ведь общая стоимость подарка была не менее пятнадцати тысяч рублей.[218]
Ознакомительная версия. Доступно 20 страниц из 99
