Я смотрел на Володю, на его потемневшее от усталости и щетины, но, как всегда, живое, энергичное лицо и вспоминал один из наших первых разговоров зимой на Калининском. Горелов признавался тогда в своем неумении охватить целиком динамичный наступательный бой, взять в руки все нити управления таким боем.
А сейчас передо мной сидел командир, для которого наступление — родная, привычная стихия. Он не гарантирован от промахов, но неудачи для него — уроки, а не травмы. Ничто уже не ослабит его убежденности в своем внутреннем праве и в своей способности вести людей в наступление…
Несмотря на сверхкрепкий чай, завтрак вконец разморил меня, не спавшего уже третью ночь. Опыт подсказывал: сопротивляться бесполезно, надо заснуть часа на полтора — два, и работоспособность вернется. Мой вид был, вероятно, достаточно красноречив. Горелов через плечо ткнул пальцем в сторону дубовой двухстворчатой двери:
— Спальня царская. Две кроватищи. Каждая на танковый экипаж рассчитана.
На одной из кроватей в «царской спальне», разметавшись, спал Подгорбунский. Заляпанные разношенные хромовые сапоги стояли у тумбочки. Ловко накрученные портянки держались без сапог. Для шика ушитые в икрах бриджи обтягивали голенастые ноги. Ремень был ослаблен, кобура передвинута на живот. Сквозь расстегнутый ворот трогательно белела тонкая, покрытая золотистым пушком шея и торчала острая ключица. Вероятно, Володя заснул, забыв снять шлем, и сбросил его уже во сне. Шлем лежал рядом на подушке. Темно-русые волосы упали на выпуклый лоб, на глаза, прикрытые чуть дрожащими веками. Лоснившееся от пота лицо хранило следы сажи, почти не заметные на ввалившихся щеках, но особенно выделявшиеся на подбородке, рядом с белыми крупными зубами полуоткрытого рта.
И это — известнейший разведчик, разведчик-«гений»? И это — зазнавшийся офицер, хватающийся за пистолет при одном слове несогласия!..
— Если верить, будто сон возвращает человеку его истинный облик, то передо мной лежал совсем еще юный паренек, почти мальчишка. Задиристый, своевольный, добрый и очень усталый, замученный.
На приземистой прикроватной тумбочке валялись кое-как брошенные ватная телогрейка и грязный, мокрый маскхлат, На тумбочку у второй кровати (в спальне царил закон неуклонной симметрии, все было сдвоено) я положил полевую сумку и шапку, стянул сапоги и по примеру Подгорбунского отпустил ремень.
Война приучила меня в конце концов засыпать в ту же секунду, когда голова опускалась в лучшем случае — на подушку, в худшем — на собственную руку. И так же стремительно пробуждаться.
…Проснувшись, я увидел на соседней постели незнакомое усатое лицо. Неизвестный мне майор спал в шинели, сапогах и, как некоторые на фронте, в завязанной под подбородком ушанке.
— Где Подгорбунский? — спросил я у Горелова, входя в соседнюю комнату.
— Э-э, его и след простыл. Комкор вызвал. А насчет вас командующий запрашивал. Как понимаю, на левом фланге камуфлет получается…
— Что в Станиславе?
— Гавришко ведет бои, имеет потери. Раненые от него прибыли. Один наш офицер дочку нашел, а жену немцы вчера убили… В спальне видели усатого майора? Это наш пээнша, тоже был в городе… — Горелов обернулся к ординарцу: Майор Исаков сколько времени отдыхает?
Солдат посмотрел на стенные часы, прикинул в уме.
— Один час сорок восемь минут.
— Буди.
Усатый майор, на ходу оправляя шинель, подкручивая усы и развязывая уши цигейковой шапки, вошел в комнату.
— По вашему приказанию…
— Подсаживайтесь, Исаков, — кивнул Владимир Михайлович. Он был все в том же меховом жилете, так же обтягивала крепкие плечи шинель внакидку. Только успел побриться.
— Так вот, — продолжал Горелов, отодвигая в сторону какие-то бумаги и освобождая карту. — Противник концентрирует силы северо-восточнее Станислава и, как видно, постарается ударить на юг, чтобы отрезать Станислав. Нам надо перегруппироваться и подготовиться к встрече. Этим сейчас и занимается начальник штаба. Вам, Петр Васильевич, ехать в Тысменицу и на месте контролировать выполнение приказа. Не просто, конечно, контролировать, а помогать. Да вы и сами знаете… Уточните задачу у начальника штаба.
— Золотой командир, — повернулся Горелов вслед ушедшему майору. — Горяч и толков. Молчун при этом. Из конников. Переживает свою штабную судьбу… Кстати, докладывая про лейтенанта Духова, вы им интересовались, кажется? Отличился Духов в бою за вокзал. Не только смелостью, но я. умом отличился. Ловко так обошел с севера, отрезал линию на Львов… Пожалуй, надо на роту ставить, созрел парень… Докладываю, Николай Кириллович: судя по всему, гитлеровцы решили не просто вернуть Станислав, но окружить группу Гавришко и взять хоть какой-то реванш за все свои неудачи. Им это сейчас важнее важного. Даже «хейнкелей» подбросили, бомбят. Радисты наши перехватили донесение с «рамы»: русских танков, мол, не видно… Теперь и вовсе осмелеют. Вдруг Горелов улыбнулся:
— Хорош бы я был, если б всю бригаду бросил на Станислав. Пожалуй, Володе Подгорбунскому рано еще бригадой командовать…
Я связался по рации с Катуковым. Действительно, на фланге положение с каждым часом ухудшалось. Но было решено, что я эти сутки проведу здесь, в корпусе Дремова, а потом вернусь на КП армии.
Когда я уже стоял возле машины и Миша Кучин прогревал мотор, Горелов спросил:
— «Дедушку» скоро уволите с должности директора нефтепромыслов? Трудновато без него…
Смеркалось, когда я, побывав в нескольких подразделениях, подъехал к Тысменице. Миша Кучин, подняв капот, стал возиться с мотором. Мы с Балыковым вышли размять ноги. Вдруг земля задрожала, сотрясенная словно бы подземными толчками. Разноцветные нити прошили небо. Не сговариваясь и не задумываясь, мы скатились в кювет. Только Миша Кучин, комкая в руках тряпку, как зачарованный поднял вверх голову. Грохот и фейерверк продолжались несколько минут. Потом оборвались. Сразу наступила темень, тишина.
— Первый раз такое чудо вижу, — восторженно признался Миша.
— Лучше бы его и не видеть, — отозвался я. — Немецкий бронепоезд. Значит, наши отошли на южную окраину Станислава, не удерживают больше вокзал и железную дорогу.
К исходу следующего дня Гавришко с несколькими уцелевшими танками по приказу оставил Станислав, захватив раненых и освобожденные командирские семьи. Нам не удалось удержать город. Но и немцам не удалось осуществить свой план по окружению отряда Гавришко.
Неподалеку от Тысменицы Гавришко остановил «тридцатьчетверку», вылез наружу. У дороги сидел Подгорбунский с ящиком на коленях. Вокруг него толпились ребятишки.
— Вишь, Николай Иосифович, — обрадовался Подгорбунский, — взяли в немецкой машине коробку, думали там горькое, а оказалось — сладкое. Вот мелюзгу и угощаю. Тут одного паренька «москалем» кличут, вроде командира какого-то сынок. Тебя, «москаль», как звать?
— Валерка, — нерешительно ответил мальчуган в драном кожушке.
