III.
„Род дневника“, по определению Кулиша, „Ночи на вилле“ насквозь автобиографичны: под „виллой“ подразумевается римская загородная вилла княг. З. Волконской, где в апреле — мае 1839 г. умирал от чахотки двадцатитрехлетний граф Иосиф Михайлович Вьельгорский, незадолго перед тем прибывший в Рим, в свите наследника (будущего Александра II), вместе с Алексеем Толстым и Жуковским. Иосиф Вьельгорский, сын известного музыкального деятеля и мецената Михаила Юрьевича Вьельгорского, и есть то лицо, о котором, не называя его по имени, говорят „Ночи на вилле“. Его умирание, привлекательный характер и предсмертная дружба с ухаживавшим за ним Гоголем нашли себе отклик как в мемуарной литературе, так и в эпистолярной, — в письмах, в том числе, самого Гоголя: см. „Год в чужих краях (1839). Дорожный дневник М. Погодина“, ч. II, М., 1844, стр. 29, 52; „Русский Архив“ 1890, кн. 19, стр. 229; письма Гоголя в мае — июне 1839 г. Погодину, Шевыреву, Балабиной и др. — В первых числах июня Вьельгорский умер; 5-м июня датировано последнее из посвященных ему писем Гоголя (к А. С. Данилевскому).
Близость указанных эпистолярных отзывов к отрывку „Ночи на вилле“ заставляет относить возникновение „Ночей“ к тому же периоду времени, что и самые письма, — с одной, впрочем, оговоркой: отрывок написан, несомненно, после смерти Вьельгорского, а не в период бдений Гоголя над больным, как полагали Кулиш и Тихонравов. Что в отрывке речь идет об умершем уж человеке, явствует из неизменно повторяющегося всюду прошедшего времени, из частого употребления таких слов, как: „тогда“, „доныне“ („Его слова были тогда“; „Что бы я дал тогда“; „Они еще доныне раздаются в ушах моих, эти слова“), из элегически-мемуарного, наконец, тона некоторых описаний, который, при хронологической близости описываемого, понятен лишь по отношению к умершему. Датировка „Ночей на вилле“, предложенная Кулишом („во время болезни графа Иосифа Вьельгорского“) и принятая Тихонравовым („в конце мая 1839 года“) нуждается поэтому в исправлении: „Ночи“ написаны не раньше смерти Вьельгорского, т. е. не раньше первых чисел июня 1839 года. Они имеют таким образом характер не дневника (как думали Кулиш и Тихонравов), а скорее мемуаров. Отсюда — и некоторая литературность отрывка, расчет на впечатление читателя. В избранный круг читателей, на которых рассчитаны были (только в виде, разумеется, рукописи) „Ночи“, могли входить, в первую очередь, родители покойного, особенно — мать, не присутствовавшая (как и отец) при кончине сына и нуждавшаяся поэтому в каком-то рассказе о ней. Роль вестника взял на себя как-раз Гоголь: он выехал навстречу графине Л. К. Вьельгорской и первый объявил ей о смерти сына. В этот период посредничества между умершим другом и его родителями, когда Гоголю, несомненно, приходилось и припоминать и пересказывать много раз мельчайшие подробности об умершем, он и мог попытаться облечь свой рассказ в литературную форму.
Кроме родителей, этого могли ожидать от него друзья умершего, а в числе их — Жуковский, в Рим прибывший одновременно с Вьельгорским, при его смерти однако же не присутствовавший (из-за отъезда с наследником в Неаполь). Общением с Жуковским в Риме, в январе — феврале 1839 г., могла быть подсказана Гоголю самая форма „Ночей“ — форма поэтической эпитафии. Не говоря уже о стихотворных опытах Жуковского в этом юнговском жанре, к моменту встречи его с Гоголем в Риме относится его выступление также в роли друга-некрологиста. Имеем в виду известное письмо Жуковского к отцу Пушкина. Не знать его в 1839-м году Гоголь, конечно, не мог. При встрече с Жуковским в Риме „первое имя, произнесенное нами“, писал Гоголь, „было — Пушкин“. И отзвук рассказов Жуковского о кончине Пушкина слышится уже прямо в майских письмах Гоголя, где идет речь о Вьельгорском. Сближая преждевременную смерть Вьельгорского с смертью Пушкина, свои личные впечатления и чувства — с чувствами, которыми успел с ним поделиться при встрече Жуковский, Гоголь и самую мысль написать некролог мог позаимствовать у Жуковского же.
Однако, „Ночи на вилле“ не были доведены до конца. Это не уменьшает их значения для биографии Гоголя. Замечательно, что ощущение возврата уходящей молодости в эпизоде, нашедшем себе отражение в „Ночах“, явилось для Гоголя как бы лишь ответом на соответствующий с его стороны запрос: еще в феврале 1839 г., т. е. до сближения с Вьельгорским, Гоголь писал Данилевскому о том же самом — и о „деревянеющих силах“ старящейся души, и о боязни, „чтобы кора, нас облекающая, не окрепла и не обратилась наконец в такую толщу, сквозь которую в самом деле никак нельзя будет пробиться“ ни „живым впечатлениям“ юности, ни „прежним чувствам“. Испытав затем желанное „дуновение молодости“, но в трагическом контрасте со смертью, Гоголь заканчивает некрологический свой отрывок эпитафией этой самой, своей собственной молодости; и хоть и обрывает ее тут на полуслове, но впоследствии не раз возвращается к ней в лирических отступлениях „Мертвых душ“.
* * *
Мелкие отрывки
Страшная рука
Печатается по автографу, на стр. 45 тетради РМ4. Впервые отрывок опубликован Кулишом. См. „Записки о жизни Гоголя“, т. I, стр. 167–168. — Комментарий к отрывку см. выше, в комментарии к „Невскому проспекту“.
* * *
Печатается по автографу Публ. библ-ки СССР им. В. И. Ленина в Москве. Впервые отрывок опубликован Кулишом. См. „Записки о жизни Гоголя“, т. I, стр. 173–175. — Комментарий к отрывку см. выше в комментарии к „Невскому проспекту“.
Печатается по автографу Публ. библ-ки СССР им. В. И. Ленина В Москве в виде листка in 4 o плотной, вержированной, без водяных знаков бумаги, — той самой, из которой составлена тетрадь РЛ1, содержащая „Миргород“; на принадлежность когда-то к этой самой тетради описываемого листка указывают отмеченные в нем еще Тихонравовым „ясные следы“, что он вырезан „из переплетеной тетради“. — См. Соч., 10 изд., т. V, стр. 553. — Есть, с другой стороны, многочисленные следы в самой тетради РЛ1 вырезанных из нее листов (напр. между лл. 3 об. и 4, 15 об. и 16 и т. д.). Вторая (оборотная) страница листка заполнена текстом только вверху; ниже — рисунки Гоголя: готический портал, здание с башней, стена. Тетрадью РЛ1 Гоголь, как известно, пользовался в 1833-34 гг. См. введение к комментариям во 2-м томе настоящего издания. — Это дает право и описываемый отрывок относить не ранее как к 1833 году, вопреки более ранней датировке его в изд. Тихонравова. Ср. Соч., 10 изд., т. V, стр. 554. — Впервые отрывок опубликован Кулишом. См. „Записки о жизни Гоголя“, т. I, стр. 171–173. — Комментарий к отрывку см. выше, в комментарии к „Запискам сумасшедшего“.
Печатается по автографу в 5 строк на л. 7 об. тетради Публ. библиотеки им. М. Е. Салтыкова-Щедрина в Ленинграде, содержащей „Миргород“ (РЛ1). Судя по местонахождению, отрывок вписан в тетрадь одновременно с остальным ее содержанием, т. е. в 1833 году.
Печатается по автографу Публ. библиотеки СССР им. В. И. Ленина в Москве, в виде листка желтоватой бумаги in 4 o , с львом, держащим щит в филиграни, с надписью под лапой: „Concorde“ и литерами: „F. W.“. Отрывок впервые был опубликован Тихонравовым в „Царе-Колоколе“ (1892 г., т. III, стр. 107), откуда перепечатан (В. Шенроком) в 10 издании. Там же указано на сходство отрывка с „Коляской“, с одной стороны, с эпизодами о Митяе и Миняе и о въезде Коробочки в город N. в 5-ой и 8-ой главах первого тома „Мертвых душ“, с другой стороны. — См. Соч. Гоголя, 10 изд., VI, стр. 745, 798. — Одновременное сходство с двумя вещами, одна из которых в 1835 г. была начата, а другая в том же году написана целиком, позволяет, с некоторой долей вероятности, к тому же году (обновившему, как известно, украинские впечатления Гоголя) отнести и самый отрывок.
