— Да ладно, понял я, — сказал Лузгин. — Эй! — крикнул он нарисовавшемуся у дверей официанту. — Где тебя носит? Мне еще чаю, а ему мяса хорошего, много и быстро, ты понял? А ты заткнись. Водки хочешь, не хочешь? Ну и зря, я бы на твоем месте сейчас врезал от души. Мне-то нельзя, я в завязе…
Только этого мне не хватало, подумал он. Пропавшая девка, нефть и деньги Ломакина, история со стариком, а теперь еще и непомерный казанлыкский выкуп. Хорошо же ты спрятался, Вова, сбежав сюда от всех на свете, как тебе представлялось, забот и проблем столь удачно и вовремя. Присовокупим к перечисленному розыскной ооновский запрос — и получится великолепная картина, живи и радуйся, а ведь лет тебе уже не двадцать и не тридцать, чтобы соваться в разные авантюры, а близко-близко к пенсии, которую, правда, недавно опять отодвинули, так что едва ли успеешь осчастливиться, особенно с твоим восхитительным умением соваться. Но хорошо, что нельзя к старику — предложил, не подумав, расчувствовался, вот и вышла бы совершенно дурацкая сцена: бух на колени и «Дай миллион!». А ест-то быстро и старательно, но какая же сволочь Махит, мог бы и сам сказать, он же наверняка во всем этом завязан, и по уши, так нет же — подставляет Славку. Но если я договорюсь с Земновым, тогда Махит в ответ может переговорить с Гарибовым, баш на баш и получится. Махиту «лимон» отстегнуть — только плюнуть, прямо в холле вот сейчас ему и предложу, чего тянуть резину. А Земнову расскажу про людей в амбаре — это подействует, не может не подействовать. А может быть, Сорокин уже взял Махита потихонечку, вдруг у майора в холле целый взвод, бандюки и сдались, кому охота зазря помирать, и тогда ультиматум Гарибову: не отпустишь людей, не уберешься восвояси — кончим твоего Махита, да только нужен ли Гарибову Махит, и стоит ли он миллиона, и какой здесь у майора интерес?… Как все перепутано, однако… Господи, было же время, когда не было ни денег, ни этой проклятой свободы, а были субботники и профсоюзные собрания, и водка по талонам, и карьерист-начальник с партбилетом, и очередные решения — в жизнь, мебель из досок, со стройки уворованных, машину не купить ни в жисть, даешь сибирский миллиард, одна программа в телевизоре, а стало две — какое счастье, вой радиоглушилок, сношающий тебя за Оруэлла в слепой копии куратор кэгэбэ, седьмое обязательное ноября с холодным ветром и холодной водкой в подворотне, покуда колонна стоит, в кино рабочие бесстрашно отвергают премию, в другом кино красиво утопает молодой десантник, и вся страна в слезах, самогон из слипшихся «подушечек», восторг перемены «хрущевки» на «брежневку», в магазине на сыре написано «сыр», потому что других сортов нет, путевка в Варну как прорыв на Запад, на партсобрании по заявлению жены публично раздевают мужа и ту, с которой он, бодрая скука газет и вообще скука смертная, если вспомнить отчетливо. Однако ж ничего такого, что нынче рухнуло на Лузгина, в то время невозможно было и представить. И приведи судьба возможность поменяться, он бы сейчас — как там, на фронте, говорят — махнул не глядя, тем более что он на фронте был, а вот майор Сорокин не был, и это хорошо, а то открыл бы здесь стрельбу, как сумасшедший Валька, и не было бы ничего, даже этих жалких мыслей поменяться, снова проснуться в своей двухкомнатной «панельке», надеть модные польские джинсы, в автобусе битком поехать на работу, увидеть всех, стрельнуть троячок у бухгалтерши, после съемок завалиться с пузырем на преферанс к Шпилю и обыграть его по полкопейки, сбегать на угол к таксистам за добавкой, прийти домой под утро и долго объясняться, дыша в сторону, словно это обманет жену, — нет, ее не обманешь, учует, как не обманешь и себя, все это лишь тоска по невозвратному, и как тут вывернуться, думай лучше и не красуйся перед Славкой, не гордись, что завязал — сорвалось с языка, хвастун не удержался, ведь согласись Славка Дякин на водку, ты бы с ним тоже намахнул, и неизвестно, чем бы это кончилось в итоге… Да напились бы и послали всех!
Когда Лузгин позвал официанта и на западный манер изобразил в воздухе невидимым пером росчерк на счете, тот сделал шаг назад, прижал руки к груди и мелко затряс головой.
— Уф, — выдохнул Дякин, — щас спою.
— Зря ты водки не выпил.
— Да не надо.
— Сейчас мы подойдем к Махиту…
— А он уехал, — сказал Дякин, — там только эти, с хаты. Ты сам-то как, Володя? Извини, я даже не спросил. Так, внешне…
— Хули внешне, — сказал Лузгин. — Ты лучше мне объясни: какого черта ты в деревне остался, если дом сгорел? Раньше за него держался, а теперь какой смысл? Забрал бы стариков и дернул, и не сидел бы, как дурак, в амбаре.
— Да как-то так, — ответил Дякин, и Лузгин понял, что Славка попросту не хочет ничего объяснять ему — теперешнему, в дорогом костюме, с разгладившейся мордой (без пьянки пополнел), сидящему средь бела дня в шикарном ресторане, при должности и деньгах, водящему дружбу с сильными града сего, живущему при тесте-миллионщике… Но и Лузгин, в свой черед, не хотел объяснять Славке Дякину, что все это только обманная видимость, на самом деле он никто и звать его никак.
Возле машины «этих, с хаты» Дякин снова полез обниматься, улыбался по-клоунски, хмыкал, мычал, топтался и все-таки спросил:
— Но ты попробуешь, Володя?
— Я попробую.
Быть может, в последний раз видимся, подумал Лузгин, глядя вслед уезжающей «Волге» с номерами городской администрации. Хорошо катаются бандиты, заключил он, вытаскивая пачку сигарет. Как ни обшаривал он себя, ни охлопывал, но зажигалка все не находилась. Не возвращаться же… Он пошел по мосту на ту сторону, где за сберкассой пристроился новый магазин, размышляя по дороге, куда ему потом направиться: идти на службу не было причин, работа ждала его дома, звонить по номеру было рановато, да и не собирался он сегодня. Значит, домой. И надо позвонить жене: который день уже не появляется у родителей, только по телефону, но его ни разу не позвали — значит, не просила. Что за демарш? В конце концов, он и сам позвонит, он не гордый, но звонить-то придется на квартиру Важениных. А каждый раз, когда он, пусть не часто, но звонил туда, и его голос узнавали, в телефонной трубке глубоким вдохом нарастало ожидание: вдруг вот сейчас он скажет наконец… Лузгин злился и потому разговаривал сухо и коротко.
У крыльца магазина двое молодых парней в теплых кожаных куртках с черно-красными повязками на рукаве сунули ему в руки глянцевый листок размером с открытку, покрытый мелким текстом. Он попробовал прочесть, держа листок по-стариковски на отлете. Огромный милиционер с нахмуренным лицом, стоявший на ступеньках, приглашающе повел толстой рукой. Лузгин кивнул ему и продолжал читать.
— Входите, гражданин! — сурово повелел милиционер. — Не поддавайтесь провокации.
Парни стояли молча, глядя Лузгину в лицо. Он приметил на углу милицейский автобус с пятнами лиц за немытыми стеклами. Поднимаясь по ступенькам, Лузгин скомкал бумажку и бросил в мусорку у дверей. В листке русскоязычное население города предостерегалось от посещений магазинов, открытых нерусскими на деньги от наркоторговли. Когда Лузгин с двумя (на случай) зажигалками в кармане вернулся на крыльцо, не было ни милиционера, ни парней, ни автобуса, лишь на грязном снегу под ступенями валялась черно-красная тряпочка. Надо бы сказать Земнову, подумал Лузгин, что нельзя такие вещи печатать на дорогой бумаге.
