Книга Гангстеры - Клас Эстергрен

Продюсер угостил меня пивом и начал обычный продюсерский разговор о том, что в сценарии есть что-то такое, «что сейчас очень в тему». Я решил подождать с пивом и попытался сосредоточиться, но вскоре понял, что это невозможно. Во-первых, мне было совершенно неинтересно возиться с этим старым барахлом, а во-вторых, продюсер имел при себе мобильный телефон с невидимой гарнитурой. Он был человеком востребованным, и телефон во внутреннем кармане пиджака беспрерывно гудел. «Можно сказать, сегодня это так же актуально…» — говорил он и вдруг застывал с глупым, пустым выражением лица: «Сразу направо за дверью…» — а после возвращался к прежнему: «И продолжить эту тему можете только вы…» Он держал перед собой блокнот с заметками, которые листал, озвучивая свои идеи и предложения по изменению сценария. Продюсер так увлекся, что совсем не заметил моей незаинтересованности. Я говорил: «Хорошо…» и «Очень хорошо…» — в ответ на любую реплику, почти уверенный, что и на этот раз никакого фильма не выйдет.

— Единственное, чего здесь не хватает, — это любовной истории, — сказал продюсер. — Тоненькой, тоненькой красной нитью… — В эту секунду на лице его снова возникло туповатое выражение: — Нашел? Хорошо… — Я стал изучать вид из окна. Снова шел снег. Продюсер тоже это заметил и произнес в свой телефон: — Черт побери… снег пошел… А сцена с погоней должна быть в августе…

Кажется, именно в этот момент я решил не начинать никакого сотрудничества с ним. Продюсер сулил мне золотые горы, но я готов был отказаться от всего, лишь бы его не видеть. При первом же удобном случае — как только вновь зазвонит телефон — я намеревался встать и уйти без комментариев. Если комментариев от меня все же потребуют, я укажу на абсолютную несовместимость взглядов. «На что? — спросит он. — На что конкретно?» И я просто отвечу: «На снег…»

За каждую снежинку, которая опускалась на Стокгольм, следовало на коленях благодарить Создателя. Капли воды с неба застывают в кристаллы и беззвучно ложатся на землю, сцепляются и утрамбовываются на поверхности новым отложением, не только белым, светящимся и красивым, но создающим новую основу и новое трение, меняющее все повадки. Ступать на такую почву приходится с осторожностью. Но как бы внимателен ты ни был, рано или поздно все же поскользнешься, и если не сядешь на зад, то проедешь вперед, рискуя потерять равновесие — или вновь обрести его, удержавшись от падения, и это мгновение открывает новую грань жизни.

Скольжение и балансирование вовлекает всех и каждого, становясь частью уличного движения, и порой вызывает неожиданное легкомыслие посреди застывшего напряжения. Все вынуждены так или иначе принимать во внимание это новое обстоятельство. Крайне важные персоны вдруг превращаются в статистов из скетча про Хелан и Хальван. Представление о достойном поведении женщины вне дома еще недавно было связано с крайней сдержанностью и холодностью. Любое спонтанное и не рассчитанное движение угрожало репутации. Исключения были малочисленны — во всяком случае, в общественных местах. Одним из таковых был выход на лед в коньках. С начала прошлого века сохранилось несколько удачных кинофрагментов, где респектабельные женщины скользят по льду залива Нюбрувикен на коньках. У некоторых получается скользить вперед почти без трения — свободно паря по пленке льда над холодной черной глубиной. Самые смелые смеются и машут в камеру. Пожалуй, это самая красивая съемка той эпохи — эпохи корсетов и длинных юбок.

Эта красота невозможна без холода, снега, льда и, разумеется, без женщин. Глупому продюсеру ни за что не понять этой связи.

Впервые я увидел эту съемку дома у Мод, после долгой зимней прогулки на Юргорден. В тот день этот фильм поведал мне что-то особенное. Воскресенье выдалось морозное. Мы совершили долгую прогулку от площади Нюбруплан вдоль Страндвэген, где стояли примерзшие паромы, и дальше через Юргордстаден, вокруг Блокхюсудден и обратно.

Густав лежал в коляске и почти все время спал. Мы с Мод давно не виделись, и мне казалось, что она переменилась. Мод была матерью-одиночкой, но очевидно довольной и счастливой. Она утверждала, что ни в чем не нуждается. Сын наполнил собой ее существование, разговоров о Генри больше не слышалось, и обо мне в обозримом будущем речь тоже не шла. Мод подумывала о смене работы и даже новом образовании. Самые бурные годы прошли — Мод, которую я знал, больше не было, но пытаясь понять, что изменилось, я ничего не видел. Может быть, ушел страх. А может быть, она его больше не показывала. Она шла — чуть вразвалочку — толкая перед собой коляску с большим достоинством, с некоторой элегантностью, которая, как и в случае с ее матерью, слегка теряла в силе, стоило Мод открыть рот. Порой она говорила о временах, когда «все это закончится», когда сын будет подростком, а она сорокалетней женщиной. У Мод было четкое представление о том, как она будет выглядеть и вести себя. В особенности я помню ее слова о молодых любовниках.

Все это было эгоистично и несколько немилосердно, и чем дольше длилась наша прогулка, тем более мы удалялись друг от друга. Мы уже долгое время общались лишь от случая к случаю: пока я жил за границей, она написала мне лишь пару, мягко говоря, язвительных писем — по причине выхода моей книги. В Париже у меня завязался роман с джазовой певицей, и Мод каким-то образом об этом узнала. Она обошлась с этим фактом так же, как порой обходилась ее мать: сначала поверхностно осудила, а затем погрузилась в молчание и полное непонимание. Может быть, эта зимняя прогулка и невыносимые разговоры о будущем служили наказанием. Неприязнь, в любом случае, была ощутима, и чем дольше я молчал, тем больше она разглагольствовала.

Будущее Мод было расписано по минутам, и мне не осталось свободного островка. Однако были другие островки — ледяные: по дороге домой мы угодили на дорожки, не посыпанные песком. Я вез перед собой коляску и опирался на нее. Когда я спросил Мод, не хочет ли она занять мое место, она отказалась, заявив, что прекрасно справляется сама. Тогда тоже падал снег. Смеркалось. Некоторое время мы молча шли вдоль канала в город. Я мерз, так как плохо подготовился к долгой прогулке, а слова Мод только добавляли холода. В этом состоянии оледенелости и едва ли не помешательства я заметил, как она движется на скользкой поверхности: каждый шаг, каждое движение свидетельствовали об острой бдительности и, в то же время, веселой беспечности. Каждый шаг на скользкой тропинке был сопряжен с риском, напоминал об опыте и знании, хранимых с детства, о многих зимах с их скользкой слякотью и обманчивыми сугробами, и показывал умение справляться с этим риском, рассчитывать и планировать — что не всегда помогает, но все же позволяет держаться приличий во время прогулки. Впрочем, такое балансирование довольно утомительно, и Мод пришлось в конце концов ухватиться за мою руку, чтобы передвигаться дальше, не теряя веселого настроения. Этот климат, творящий такой лед и таких женщин, надо любить. Снег, который падает сейчас, выпадет снова и снова и напомнит тот снег, что шел полвека назад — и ты снова молод, свободен, и все возможно в этой жизни.

Мы пришли домой к Мод, замерзшие, но вновь сблизившиеся на время, и выпили горячего шоколада.

Мод кормила Густава, а я смотрел телевизор. Показывали хронику старых съемок: там я и увидел женщин на коньках, рассекающих Нюбрувикен. Мне показалось, что этот эпизод говорит о жизни нечто особенное, но не мог понять что. Впечатление не проходило, и слова пришли не сразу — лишь спустя много лет в разговоре с продюсером, когда прозвучал отказ от работы. Я думал, что он потребует объяснения. Но этого не произошло. Поэтому объяснение прозвучало здесь.