И тут я замечаю, что внимание его уже отвлечено чем-то, что находится у меня за спиной. Это секретарша с маленьким зеленым чемоданчиком и большой розовой подушкой.
— ...но об этом в другой раз.
Он пожимает мне руку, желает спокойной ночи и обещает, что мы продолжим обсуждение этой загадки при первой же возможности. До вечера? Я польщено киваю, заранее предвкушая новую встречу с ним. Он советует мне немного поспать и бежит догонять девицу.
Я протискиваюсь сквозь изгородь и направляюсь к Хулигану, надеясь, что мне удастся его усмирить, и он даст мне спокойно поспать хотя бы пару минут. Не тут-то было. При виде меня он начинает скакать, как старая полковая лошадь.
— Шеф! Ты жив! Слава Тебе, Господи! Свистать всех наверх!
Я не успеваю дойти до автобуса, как он уже оказывается за рулем и заводит мотор. Я пытаюсь объяснить ему, что у меня назначена встреча с доктором, но Хулиган продолжает сигналить, автобус ревет, и постепенно к нему начинает подтягиваться разбредшийся народ. Кряхтя и жалуясь, все собираются как поросята к свиноматке, намекая на то, что можно было бы подождать до завтрака.
— Мы вернемся! — заверяет всех Хулиган. — Непременно! Только съездим купить тормозной жидкости, а то она у нас кончилась. Кажется, она называлась «Летящая Рыжая Кобыла», если я правильно помню. И тут же назад! Честно...
Вместо этого он сворачивает на грязную дорогу, на которую не рискнул бы ступить ни один лама, и увозит нас за несколько миль от шоссе, где совершенно случайно оказывается его старинный приятель, занимающийся перегонкой метилового спирта.
Эта старая кожистая ящерица дает нам массу советов, всучивает свое домашнее вино и знакомит со своей химической лабораторией. Но проходит целый день, пока Бадди достает инструменты, и неделя, прежде чем мы добираемся до Монтерея, запаиваем пробоины и возвращаем автобус на цивилизованное шоссе.
А встретиться с доктором Вуфнером мне довелось и того позже. Это произошло через десять лет — весной 1974-го в Диснейленде.
К тому времени в моей жизни много что изменилось. Изгнанный распоряжением суда из округа Сан-Матео, я вернулся со своей семьей (не автобусной, а той, члены которой носят мое имя) на старую ферму в Орегон. Автобусная семья рассеялась, и все разбрелись по своим местам. Бигима жила с «Благодарными мертвецами» в Марине. Бадди унаследовал маслобойню в Юджине. Доббс и Бланш по блату получили участок напротив нас, где и осели со своей малышней. А автобус был отправлен на овечье пастбище, где и ржавел после очередной аварии в Вудстоке. Передозировка в Мексике ничего не оставила от Хулигана, кроме мифа и горстки пепла. От моего гиганта-отца осталась лишь тень, и медицинская наука ничего не могла с этим поделать.
В остальном все шло вполне прилично. Я отбыл свой испытательный срок, и обвинение с меня было снято. Мне было возвращено право голоса. Голливуд решил снимать фильм по моему роману. Они хотели это делать прямо в больнице, где происходили события. Мне даже предложили написать сценарий.
Для его вящего правдоподобия продюсеры даже отвезли меня на лимузине в Портленд на встречу с главным врачом Малахием Мортимером. Доктор Мортимер был добропорядочным евреем лет пятидесяти, с седым хохолком на голове и живым певучим голосом. Он был похож на гида, показывая мне и толпе разодетых киномагнатов свою больницу.
Следуя за ним по обветшалым, неряшливым палатам, я вспоминал о том, как вывозил из них трупы, но самые острые воспоминания во мне пробуждали лязг тяжелых ключей, запах мочи и дезинфекции, и главное — лица. Любопытные взгляды в коридорах и из дверных проемов вызывали странное ощущение. Это нельзя было назвать воспоминанием, но в них было что-то бесконечно знакомое. Чувствуешь, что должен что-то сделать, но не знаешь, что именно. Эти голодные взгляды настолько отвлекали меня, что я начал останавливаться и пускаться в объяснения. Лица прояснялись. Похоже, их волновало, что их горестное положение будет использовано Голливудом. Они не возражали, раз доктор Мортимер считает это приемлемым.
Я был тронут их доверием и потрясен Мортимером. Похоже, его все любили. Он, в свою очередь, выражал восхищение моей книгой и говорил о происшедших после ее выхода переменах. Продюсеры радовались тому, что мы нравимся друг другу, и еще до исхода дня было решено, что доктор Мортимер позволит воспользоваться своей больницей, если кинокомпания оплатит необходимый ремонт и расходы пациентам, а я напишу сценарий. И тогда киномагнаты смогут собрать кучу «Оскаров» и все будут счастливы и довольны.
— Этот фильмец отхватит целый ящик наград! — как выразился какой-то восторженный второй ассистент.
Однако, возвращаясь тем же вечером в Юджин, я почувствовал, что мой энтузиазм начинает улетучиваться. Меня не покидало гнетущее чувство, которое постоянно возвращало меня, как рыбу, пойманную на крючок, к жалостному виду больницы. Много лет я этого не видел и не хотел видеть. Да и кто захочет? Мы привыкли отворачиваться при любом столкновении с изгойством, в чем бы оно ни проявлялось — в осоловелом взгляде алкоголика, приставаниях уличного мошенника или призывах уличного дилера. Мы не хотим видеть неудачников, являющихся изнанкой общества, и всегда стараемся от них отвернуться. Может, именно поэтому написанный мной сценарий так и не был принят киномагнатами — уж кто-кто, а они умеют различать неудачников.
Шли недели, а мне все не удавалось избавиться от этой неясной ноющей боли, страшно мешавшей в работе. Превращение романа в сценарий обычно сводится к сокращениям, однако я чувствовал, что должен сказать что-то новое. Сроки поджимали. Я отказался от предложения продюсеров снять мне квартиру неподалеку от больницы, чтобы я мог бродить по палатам, возбуждая тем самым свою музу. Моей музе с избытком хватало и первого опыта. И я не был готов к новому. Хотя бы из-за этих взглядов, которые я заглатывал как крючок с наживкой. Я боялся, что если меня зацепят как следует, я могу остаться там навсегда.
К тому же я считал, что эта болезнь заразна и передается через глаза. Мне начало казаться, что я различаю ее симптомы у своих друзей и родственников — в их бегающих, испуганных взглядах, прорывающихся сквозь полуприкрытые веки, особенно у отца. Словно он подцепил что-то занесенное мною из больницы, — так страх упавшего седока передается лошади. Иначе трудно было объяснить, почему старый мустанг, выросший в долинах западного Техаса, вдруг ни с того ни с сего начал бояться пустоты. Он всегда был слишком сильным для этого. Разве он не пережил уже на пять лет все отпущенные ему медиками сроки? Притом не столько благодаря их помощи, сколько в силу собственного упрямства. И вдруг все оно куда-то исчезло, и ортопедический воротник, поддерживавший его голову, перестал работать.
— Ну что такого великого совершил этот Лу Гериг? — спрашивает он. — Сколько раз не обежишь все базы, все равно вернешься к началу. Не вижу ничего выдающегося.
И швыряет спортивную страничку на землю, открывая свои высохшие ноги. Он сидит в шезлонге на заднем дворе и читает газету.
— Мне надоело сидеть дома. Я чувствую себя каким-то комнатным растением.
