Ученый вскинул голову, и его бледное, белое лицо в резком солнце Шперргебита показалось Дэвиду еще бледнее.
— А я все думал, когда ты доберешься до этой мысли.
— Ну, и?.. Что ты думаешь?
— На мой взгляд, у тебя нет никаких внешних признаков синдрома кагота, кроме разве что цвета кожи и волос.
— Я так и думал. Боже…
— Но это совсем не значит, что ты сойдешь с ума. Не наверняка. Ты можешь оказаться совершенно здоровым и нормальным, как Элоиза. А может быть, и нет.
— Боже…
— Единственный способ узнать все наверняка — генетический тест. Если хочешь, я могу это сделать прямо здесь, в лаборатории. Ты действительно хочешь знать?
Правда подступила совсем близко, и она была абсолютно невыносимой. Вроде анализа на СПИД, только бесконечно хуже. Мартинес уставился на море. На воде появилось небольшое судно, ближе, чем большое промысловое. Может, это был какой-нибудь ялик, принадлежавший местному рыбаку.
Дэвид глубоко вздохнул.
— Я сам не знаю, Ангус. Это… черт побери, это так трудно. Если честно, я жутко боюсь. Мне не хочется узнать, что я… такой же, как Мигель. Я боюсь, что не смогу вынести это.
— Само собой.
Мужчины пошли по пляжу, поддавая ногами камешки, тихо разговаривая. Ангус пребывал в меланхоличном, рассеянном настроении; он говорил о Семени Змея, о библейских сказках, о другой, специфической человеческой расе. Потом ученый вдруг остановился и уставился на грозное синее море, на маленькие островки вдали; он заговорил о ранних видах гоминидов — Homo antecessor, Homo habilis, потом о Homo floresiensis, карликовых родственниках современного человека.
— Знаешь, они могли дожить и до того времени, когда возникла письменная история. — Нэрн окинул взглядом каменистые островки. — В дрожь бросает, правда? Они могли затеряться где-нибудь на островах Индонезии — эльфы, хоббиты, гоблины…
Дэвид почти не слушал. Он молчал, погрузившись в размышления.
Ангус показал на волны:
— Морская крапива. Медузы.
В нескольких метрах от них в прибрежной воде роилось множество полупрозрачных красных существ, желеобразных, мелких и крупных; иные достигали почти метра в диаметре, их тела и щупальца пульсировали. Они были прекрасны, но вызывали отвращение. Ангус пустился в подробные объяснения:
— Chrysaora Hysoscella. Намибийские медузы. Они всегда напоминают мне вагины. Цветом и ритмом движения. Перистальтика женского оргазма. — Он присмотрелся к медузам. — Но вот сейчас они кажутся мне похожими на… плавающие раны. Большие плывущие красные раны.
Ученый посмотрел на Дэвида, а потом сказал со сдавленной яростью:
— Я ведь просто позволил ему умереть. Разве не так?
— Прости?..
— Альфи. Мой малыш Альфи. Я позволил им убить его… позволил этому долбаному Мигелю…
— Нет, Ангус. Ты пытался его спасти.
— Но мне это не удалось. Мне не удалось…
Шотландец в этот момент выглядел таким беззащитным, ранимым… вся его дерзость исчезла, и вечная улыбочка, и болтливая самоуверенность — тоже. Лицо ученого искривилось, он едва сдерживал слезы.
— Я пытался найти какой-то способ! Я действительно искал! Искал! И я нашел. Молочай. Но было уже слишком поздно.
Шотландец наклонился и поднял прекрасную морскую раковину, нежный завиток кремового фарфора, переливавшегося розовым и желтым, пронизанного тончайшими красными нитями. Нежный и хрупкий.
Раковина лежала на его ладони. Ангус смотрел на нее, задыхаясь, почти рыдая.
— Вот почему я верю в Бога, Дэвид. Я вот о чем. Посмотри на эту раковину. Почему она так прекрасна? Зачем? Это же совершенно бесполезная красота, разве не так? Но если ее красота бесполезна, почему она возникла? Кому от этого польза? В чем тут смысл? Это излишество. Эволюция сама по себе чрезмерна, в ней бесконечно много излишеств. Именно за это цепляются креационисты, отрицая эволюцию. Они говорят, что Вселенная не развивается по некоему сухому плану, что она возникла в результате творческого акта, она вдохновенна.
Шотландец уронил раковину и пинком отправил ее прочь. И снова Мартинес не знал, что сказать.
А Нэрн все продолжал говорить:
— Я ведь солгал тогда, Дэвид.
— О чем ты?
— Тогда, за завтраком, я солгал.
— В каком смысле?
— Я совсем не уверен, что охрана их остановит. Общество. Надолго — нет.
— Значит… — Дэвида охватил ужас при неизбежно возникшей мысли: Мигель по-прежнему неподалеку, он движется к ним… — И что нам делать?
— Натан слишком надменен, чтобы прислушаться. Я уже пытался все ему объяснить, но он не обратил на мои слова никакого внимания. Думает, что здесь, на запретных территориях, он неуязвим. Ничто ему не грозит в его династической крепости. Великий Келлерман Шперргебитский… Но о безопасности и речи нет. Да, корпорация Келлерманов могущественна, но не настолько, черт побери. Если охоту начала вся церковь… Захотят — найдут способ добраться до нас. — Подсвеченные солнцем волосы Ангуса казались почти медными. — Нам нужно разработать какой-то план. Потому что они придут. Завтра, через несколько дней, на следующей неделе… Они уже идут сюда, пока мы тут разговариваем.
Дэвид смотрел на матово-серебристое пространство моря. Шотландец, безусловно, был прав: они должны найти способ сбежать.
Горячий соленый ветер донес с островов крик чаек. На мелких островках суетились в своих колониях пингвины. Дэвид подумал о том, что этот мир — мир никому не ведомой красоты, красоты небытия, которую и не увидит никто и никогда: мертвый кварц и мерцающий пепел, агаты и зарывшийся в песок янтарь… чарующая пустыня и пустота.
Но с моря, из бурных волн, за ними кто-то наблюдал. Дэвид пристально всмотрелся. Так, на палубе небольшого суденышка, стоял человек. Человек с биноклем или чем-то в этом роде. Он стоял там и смотрел в бинокль… наблюдал за зданием на берегу.
Человек смотрел прямо на них. А рядом появился еще один, и он показывал рукой на берег.
Дэвид ощутил неприятный укол тревоги.
Он только теперь осознал: у человека, смотревшего на них, было в руках… какое-то приспособление. Нечто длинное, черное, направленное в их сторону.
Ангус уже бросился к большим камням в поисках укрытия.
— Беги! Дэвид, беги!
Но Мартинес застыл на открытом месте, задохнувшись от ужаса.
Над ними в чистом голубом небе промчался первый снаряд.
42
Первый взрыв был мощным и разрушительным: чудовищные черные клубы смешались с сатанинским оранжевым огнем. Столбы вонючего дыма поднялись к небу.
