А сердце и вправду взрывается в такт этим скачущим буквам.
«Я завидую Лике».
Левой рукой достать спичку, зажать ее между указательным и большим пальцами, мизинцем придерживая поставленную столбиком коробку, чиркнуть. Фокус, которому научилась в седьмом классе, собираясь то ли курить всерьез, то ли перед одноклассниками форсить.
Загорелось!
Прыгающие буквы горят в египетской пепельнице с Нефертити, которую все та же Лика назвала «восхитительно прямоспинной». Лика и сама спину держит как королева, а она всю жизнь горбится. Сколько мануальщики спину ее ни ломали - не разгибается. Говорят, это врожденное. Как плебейство.
При старой печке в пепельницу эту скидывали использованные спички, пока не набирался мини-костерок и кто-то, не выдержав, не устраивал маленький поджог. Потом в ней валялось что ни попадя - использованная батарейка от давно потерянного пейджера, оторвавшаяся от форменного пиджака Оксфордской школы пуговица, обрывок полученного из Эмиратов факса, золотые коронки, которые карлику заменили на новую керамику, стоящую столько, сколько карлик целиком не стоит.
Теперь в Нефертити горит записка «Я завидую Лике». Но легче отчего-то не становится. Может, надо целую тетрадку исписать мелким почерком? Как в фильме, который в детстве все с той же Ликой бегали смотреть, когда изуродованная пластической операцией кинозвезда выдала за себя свою выросшую дочь. А та, чтоб не сойти с ума и не забыть, кто она на самом деле, тетрадь за тетрадью исписывала своим настоящим именем - «I am Fedora. I am Fedora. I am Fedora». He та Федора, что в «Федорином горе», с ударением на первом слоге. Так и ей теперь, что ли, снова пробраться в детскую, вытащить из ящика Альки или Ануш чистую тетрадь и писать строка за строкой: «Я завидую Лике. Я завидую Лике. Я завидую Лике. Я завидую Лике я завидую Лике я завидую я завидую Лике я завидуюликеязавидуюликеязавидуюликеязавидуюлике».
А чего завидует - попробуй разберись. В детстве могла завидовать нормальной семье подруги. Папе, который приходил в школу на праздники и любовался дочкой, когда ее собственный папашка свистал неизвестно где. Спине ее прямой. И тому, что все вокруг говорили: «В ней чувствуется порода!» Это в Лике-то, с ее крестьянской бабушкой и прочей мешаниной в крови. Графьев в том наследственном компоте не водилось явно, но отчего-то все упрямо повторяли про Ликину породу. А про ее собственную породу никто никогда слова не сказал. Даже когда решила доказать всем вокруг, что она породистее, аристократичнее, интеллигентнее. Даже когда дома стала есть только на том самом кузнецовском фарфоре, что прежде с засохшими остатками из окошка выкидывала, чтоб карлик жить не учил. И любой обед-ужин с вилкой и ножом, что карлик на каком-то аукционе прикупил, а она не в сервант спрятала, а породу воспитывать в себе и в детях решила. Вилки, ножи тяжелючие, серебряные, с монограммой от прежних хозяев оставшейся. А монограмма, блин, туда же, в Ликину масть, - «А.Л.». Она Лике те ножи с вилками даже не показывала, чтобы и от этого подруга не загордилась. Отчего одним все, другим ничего?
Теперь бы в куче сваленных в кладовке щеток и тряпок отыскать последнюю заначку, если ее прежде не отыскал этот карлик. Глотнуть прямо из горла. Дождаться, пока внутри что-то задрожит, затеплится, загорится. Бассет, разбуженный даже этим неярким светом, приковылял с детской половины, зная, что и ему во время этих ночных гулянок может что-то перепасть. Фиг тебе, животина. Фиг, толстая стала! Что Вова-ветеринар сказал - диета! Ограничить жирное. Вот и будем ограничивать животину, не себя же ограничивать! В детстве наограничивалась. Баста!
В пятом классе, с ужасом заметив, как ее стоптанные плоские тапочки отличаются от модных туфелек подружек, закусила губу. В седьмом, когда весь класс до дыр залистывал каталоги буржуйского ширпотреба - «Отто» и «Nekkerman», казавшиеся юным пионерам верхом роскошной жизни, она день и ночь мечтала, что и у нее все это будет. Мечты казались несбыточными. В десятом классе Аньке Варганян мама, завпроизводством в ресторане, и папа, директор овощной базы, на совершеннолетие вдели в уши бриллиантовые сережки. Лике, и той родители подарили золотую цепочку со знаком зодиака, а ей мама только и смогла, что на толкучке купить набор польской бижутерии. Тогда она раз и навсегда себе пообещала, что и золота и бриллиантов в ее жизни будет больше, чем у всех лик и анек, вместе взятых.
На первую годовщину окончания школы она пришла в таком бриллиантовом гарнитуре и с голдой такой толщины, что даже ее карлик застеснялся: «Не слишком ли вульгарно?» Осел. Правда, для того, чтобы выполнить данное самой себе обещание и навсегда обеспечить это «больше, чем у всех лик и анек», пришлось за этого самого карлика выйти замуж. И с ним жить. До самой смерти, когда б она ни наступила. Это ведь только потом выяснилось, что из такого «замужа» обратной дороги нет. Вернее, есть только одна - вперед ногами, и безутешный муж, рыдающий над гробом из палисандрового дерева... Блестящая перспектива.
Пораскинув мозгами, с фактом замужества «навсегда» она смирилась. Но стала карлику мстить. А он стал мстить ей. Так и жили, мстя. Или мща? Или как правильно? Надо у Альки или у Анушки спросить. Европейски образованные детки уже не вписываются в их вульгарный мещанский бандитский ряд. И после своей Оксфордской школы точнее скажут, как правильно по-английски. А с родными языками, русским да армянским, у деточек большие проблемы начались. Забывают слова. Карлик, хватаясь за голову, кинулся на лето частных учителей нанимать. И три месяца к ним ходила учившая еще ее в школе старушка, смущавшаяся, что ради месячного заработка, равного ее годовой зарплате, вынуждена все это терпеть... На прошлой неделе детки-конфетки, облегченно вздохнув, умелись обратно в свою Британию, намереваясь до следующего мая выветрить из головы все склонения и спряжения, и старушка отчалила в ее же старую школу по-прежнему вдалбливать в головы несчастных что-то про лучи света и лишних людей. Кто тут лишний, это еще разобраться надо.
Дети отдельно. Муж - отдельно. Она отдельно. От кого? Или от всех? Пока Лика в этом городе жила, было хоть перед кем выпендриться и кому гонор с нее посшибать. Подруга - не муж. В лицо скажет: «Ну и дура ты, Савоська!» Это в той жизни она была Савоськой. Лика и в этом дальше нее пошла. За два замужества не переписалась в Туманянши, осталась Ахвелиди - фамилия редкая, загадочная, от родного отца, можно сказать, даром досталась. Не то что ее девичья - Савоськина. Савоська-Авоська. Авоська-Савоська. Пришлось на радость карлику регистрироваться Асланяншей.
Карлик, он ничего себе. Но, как там в кино Мордюкова говорит, - не орел! По юной глупости еще бегала налево. Думала, слежка карликовых бойцов это так, игрушки, как в красивом детективе. Когда с ее «левыми» вдруг стали неприятности со смертельными исходами случаться, призадумалась.
Сначала разбился возивший ее прислужник с грозным видом, большим шнобелем и дивнячим именем Гамлет, которого она и за рулем и на заднем сиденье пользовала не по назначению. У новехонького «Нисана» полетели тормоза - бывает же такое! По двадцатилетней глупости поверила, что бывает.
