где не стреляют. Как оказалось, эта прогулка по лесу, была лучшей, что вообще было в этом отпуске.
Сперва, когда мы попали в Майнц мне казалось, что я опознался, это не мой город, это не могло быть моим городом. Целые кварталы обращены в прах, обугленные развалины и пепел, вот что стало с некогда красивейшим городом к северу от Рейна. Пока мы воевали на фронте, Черчилль и Рузвельт превращали наши города в кладбища камней. На каждом разбитом доме, на каждом столбе были списки имён, тех кого ищут, тех кто пропал без вести и возможно сгинул под развалинами.
Все уцелевшие жители города превратились в скорбных копателей, которые ведут бесконечные раскопки день и ночь. Свой дом на Бингер-Штрассе я не нашёл, вместо него остались лишь осколки кирпичей, да небольшая часть фасада и кусок забора валяющийся на земле. Благо мне удалось увидеть соседку, фрау Майзер, которая словно постарела лет на 20 с нашей последней встречи, она сказала, что в тот день, когда англичане разносили наш дом в клочья, родителей и сестры не было дома. Им крупно повезло.
Они оставили ей записку на случай если их сын Хельмут вдруг приедет к разбомбленному домашнему очагу, в записке было указано, что они уехали к брату отца во Франкфурт. С одной стороны, на сердце стало легче, зная, что родители живы, но с другой я понимал, что судя по всему во Франкфурте дела с противовоздушной обороной обстоят не лучше, чем в Майнце и нет никаких гарантий, что «Томми» и «Янки» не стирают в данный момент город с лица земли.
Добираться до Франкфурта было далеко, я разрывался между желанием поехать туда, увидеть родителей и сестру, возможно последний раз и желанием никуда не ехать, понимая, что встреча будет грустной. Родители будут рады тому, что я жив, но мой внешний вид, круги под глазами и сами глаза, расстроят их ещё больше, им даже не нужно устраивать мне расспросы о фронте, одного взгляда на меня и Франца хватит, чтобы всё понять. Я не хотел их расстраивать, добавлять к потери домашнего очага ещё одни переживания.
Мы с Францем решили действовать по его старому плану: пропить всё до последней марки, обойти бордели и как следует отоспаться. Когда мы прибыли в городскую комендатуру Вермахта для того, чтобы сделать отметку в отпускных бумагах, а заодно получить положенное нам довольствие, то старый добродушный ефрейтор, которого наверняка вытащили из глубокого запаса, предложил нам ночевать в армейских казармах, которые сейчас почти пустуют.
Мы отказались. Имея продукты, мы имели больше чем деньги, на продукты можно было сейчас выменять всё что угодно, а снять комнату в одном из уцелевших домов на окраине где не так сильно бомбили, вообще не составляло никакого труда.
За два дня мы воочию увидели реалии мирной Германии, в которой воздушную тревогу объявляют чаще, чем по радио передают речи из Рейхстага. Германия в которой еду выдают по продуктовым карточкам, Германия в которой уже как год люди забыли, что такое театр, цирк и любые массовые мероприятия, которые при очередном налёте грозят превратится в общую могилу. Самым популярным место стал уцелевший церковный костел, куда люди приходили замаливать грехи и молиться о том, чтобы эта война скорее закончилась, хотя официально власть одобряла только молитвы о победе немецкого оружия. Оружия, которое скоро будет некому держать.
Мы пили все два дня, желания говорить не было, мы пили и ругались, ругались и пили, а когда устали сквернословить, то пили молча.
Появление фронтовиков на городских улицах не вызывало восхищения как раньше, а скорее отвращение, молчаливое порицание, нам прожигали спину взглядом, я словно чувствовал жжение на своей спине, так сильно, что хотелось сорвать свою форму. Жители смотрели на нас так, словно мы принесли с собой войну. Хотя дыхание войны ощущалось здесь везде и без нас, вокруг был запах тола и гари.
В кинозале не показывали ничего кроме фронтового киножурнала, мы нализались с Францем прямо в зале, зал был полупуст, было несколько гражданских и пара таких же фронтовиков, и офицеры, которые пили коньяк прямо из фляжек. Когда сеанс закончился, мы сидели с Францем на лавочке, под голым деревом с облетевшей листвой и тут появился он. Он приметил нас ещё в зале, шёл к нам целенаправленно с неприятной ухмылкой.
Стрижка и рубашка под расстегнутым френчем сразу выдавали в нём одного из этих, воспитанных «ЮнгФольком» и «Гитлерюгендом» молодчиков, которые всё ещё мечтают о подвигах, мечтают умереть с именем фюрера на губах, но пока не получается в силу юного возраста.
Он начал резко, без прелюдий:
«Замечательная картина - два героя и надежда нации сидят и пьют как два старых паршивых жида. Что, сбежали с фронта? Из-за таких как вы на наши головы сыплются бомбы, из-за таких трусов,
