великодушным презрением к богатству и титулу! Ты спрашивала, зачем я здесь – так вот, стоило скакать всю ночь без отдыха, стоило перенести эти труды и еще в двадцать тысяч раз большие, чтобы услыхать от тебя эти слова! Я страшился – трепетал – но нет, ты не полюбишь этого баловня судьбы, этого старшего сына!
Не могу описать, как исказилось при этих словах лицо Вернона: в нем смешались зависть, злоба и какое-то демоническое ликование. Он громко расхохотался – я в ужасе отпрянула. Мгновение спустя он сделался спокойнее.
– Жизнь моя в твоих руках, Эллен… – начал он.
Но к чему повторять его трескучие речи, пропитанные ядом и чреватые гибелью, в которых правда тесно сплелась с обманом? Теперь Вернон нравился мне менее, чем когда-либо; однако я подчинилась его напору, ибо полагала, что страдаю по собственной, хоть и извинительной, но непоправимой вине. Я подтвердила свои обеты и, как могла, заверила его в своей верности. Впрочем, я дала понять, что не испытываю к нему пылких чувств; от моей холодности он сперва пришел в ярость, но тут же осыпал меня мольбами о прощении – даже слезы заструились из его глаз – а вслед за тем снова высокомерно напомнил, что я предам все добродетели своего пола и превращусь в олицетворение обмана, если отрекусь от данного слова. Наконец мы расстались; я обещала писать каждый день и проводила его глазами с облегчением человека, освобожденного от пытки.
Неделю спустя после этой сцены – душа моя была все еще в унынии, и я горько оплакивала смерть дорогого отца, в коей видела корень всех зол – я читала или, точнее, пыталась читать у себя в гардеробной, на деле же перебирала в мыслях свои горести, как вдруг на улице послышался веселый смех Марианны, а затем ее голос – она звала меня. Очнувшись от скорбной задумчивости, я решила отложить заботы и тревоги, раз уж отъезд Вернона дал мне хотя бы тень свободы, и спустилась вниз, чтобы присоединиться к беззаботной малышке-кузине. Марианна оказалась не одна. С ней был Клинтон.
Старший брат совсем не походил на Вернона. Лицо его, казалось, излучало сияние: смеющиеся голубые глаза светились радостью и чистотой; широкая улыбка, звонкий голос, высокая статная фигура, и прежде всего открытое, добросердечное обращение – все в нем было противоположностью его угрюмому, загадочному брату. Едва увидев его, я почувствовала, как смешны мои предубеждения: миг – и мы сделались друзьями. Не знаю, как это случилось, но сами мы казались друг другу братом и сестрой – так близки и понятны были все наши мысли, все чувства. От природы я откровенна, однако воспитание развило во мне робость; Клинтон своим непринужденным прямодушием позволил и мне без стеснения высказывать все, что лежит на душе. Как быстро теперь летели дни! Лишь одно омрачало их – переписка с кузеном. Нет, я не считала себя неверной, новообретенная дружба не смущала моей совести – это было чистое, открытое, сестринское чувство. Мы встретились в океане жизни – два существа, вместе образующие гармоническое целое; но взаимное притяжение наше, совершенное, не тронутое никакой земной грязью, нельзя было и сравнивать с эгоистической любовью Вернона. И все же я боялась, что в нем пробудится ревность, и сама менее, чем когда-либо, стремилась предавать собственное сердце; с унынием и отвращением в душе составляла я письма, полные любовных признаний и предбрачных клятв.
Сэр Ричард, вернувшись в «Буковую Рощу», счастлив был узнать, что между мной и его сыном возникла сердечная дружба.
– Ну не говорил ли я, что ты его полюбишь? – заметил он.
– Его нельзя не полюбить, – отвечала я, – он создан покорять все сердца.
– И тебе он подходит куда больше, чем Вернон?
Я не знала, что ответить, – он затронул чувствительную струну; но я приказала себе об этом не думать. Сэр Ричард приехал ненадолго; вечером он собирался нас покинуть. Утром он долго беседовал с Клинтоном и сразу после этого, едва представилась возможность, завел разговор со мной.
– Эллен, – заговорил он, – я не всегда вел себя мудро, но я любящий отец. Я причинил Клинтону много обид, о которых он, бедняга, и не подозревает, и хочу вознаградить его за все – дать ему достойную жену. Он великодушный человек, сердце у него чистое и благородное. Клянусь душою, по-моему, он обладает всеми добродетелями, какие есть на свете, и ты одна его заслуживаешь. Не прерывай меня, молю, выслушай до конца. Признаюсь, я лелею эту мысль с тех пор, как принял тебя под свое попечительство. Были некоторые препятствия, но самые серьезные из них, кажется, рассеялись. Вы познакомились и, льщу себя надеждой, узнали и оценили достоинства друг друга. Так ведь, Эллен? Не знаю, отчего, но меня снедает тревога. Что, если, стремясь охранить счастье сына, я лишь сгущаю тучи, нависшие над его головой? Сегодня я говорил с ним. В его натуре нет скрытности: он признался, что любит тебя. Понимаю, такие признания лучше бы выслушивать от него самого – но твое богатство, твоя красота заставляют его страшиться, что ты увидишь в его чувстве низкую корысть. Пойми меня правильно, он и не подозревает, что я сейчас говорю с тобою. Вижу, дорогая Эллен, ты расстроена – но потерпи, выслушай еще одно слово: не играй с чувствами Клинтона так, как – прости меня! – кажется, играла с чувствами Вернона, не внушай ему ложных надежд. Будь откровенна, будь честна, забудь и о женской робости, и о женском кокетстве.
После этих слов, объятый тревогой и боязнью, что оскорбил меня – никогда прежде не думала, что он способен на такое проявление чувств! – дядюшка привлек меня к себе, порывисто прижал к груди и поспешил прочь из комнаты.
Не могу описать, в каком состоянии он меня оставил. Жгучая боль раздирала все мое существо; голова кружилась, к горлу подступала тошнота; наконец муки сердца излились в потоке слез. Я плакала долго – рыдала, как в агонии, – и чувствовала себя последней тварью из всех, что когда-либо попирали землю.
Дядюшка сорвал покров, скрывавший меня от самой себя. Да, я люблю Клинтона, в нем для меня весь мир – мир света и радости; и я сама, сама навсегда оградилась от него! Мало того – и он стал моей жертвой. Я представляла его милое лицо, сияющее надеждой; слышала дорогой голос, звенящий от любви; видела бесстрашную сердечность, открывающую его уверенность в моих чувствах, и знала, что в руке у меня – отравленный кинжал, который предстоит вонзить ему в сердце. Порой
