сравнению с топкой, бушевавшей в его спальне.
Теперь сон пришел.
Начался, по крайней мере.
Сначала он сплел себе кошмар. Четверо солдат низкого ранга в ржавых доспехах были на грани того, чтобы изнасиловать девочку в сарае. С крыши свисал наполовину съеденный осел.
Повсюду мухи.
Он проснулся.
Его разбудил звонкий девичий смех.
Но чей?
И что за сон!
Без сомнения, он чувствует вину за свой плотский грех, потому что четверо солдат — Матфей, Марк, Лука и Иоанн — рассказывали ему о нелепости его адюльтера со своей племянницей. Как и осел из Вифлеема или Вербного воскресенья.
Он выдохнул, собираясь вернуться в свою обычную постель.
Нет.
Здесь прохладнее.
Бедняга Лукин вспотел, но скоро он выйдет.
Папа снова закрыл глаза.
Он погрузился в приятный сон о смеющихся детях.
Какие дети?
О.
Те.
Хихиканье доносилось со стены рядом с ним, с фрески, где четыре девочки-подростка или женственных мальчика играли и охлаждали свои пухлые ножки в нарисованной воде. Не самая его любимая часть картины, легко не заметить.
Он никогда по-настоящему не видел их раньше, этих путти95, такими, какими они предстали ему в этом рождающемся сне.
Такими яркими и счастливыми.
Они ему очень понравились.
Купальщикам и в голову не приходило, что нескончаемым радостям юности должен прийти конец, и теперь он чувствовал, что они были правы. Из глубин души он видел, как один из них смотрит на него с тайной мудростью бессмертия. Краем глаза, как и подобает коварной природе тайны. Он — или она — вытащил ноги из воды и встал на кровать рядом с Климентом. Вес нарисованного ребенка был каким-то реальным, и каким-то образом придавил кровать.
Снова хихиканье.
Тех, кто наблюдает со стены.
Теперь это ангельское личико склонилось к нему, и он улыбнулся в полусне, но детская ручка взяла его за щеки и заставила разжать губы, чтобы лучше принять поцелуй. И какой это был поцелуй! Это была мята и фенхель, это был бренди, это был дикий лук, это была вода, а вода оставляет след, когда отступает от песка.
Селеста96, хотел он сказать, — как ее имя, так и вкус этого поцелуя, небесный, — земное наслаждение, перевернутое с ног на голову, когда ноги висят среди звезд.
Но он не мог говорить, потому что не мог дышать.
Это стало необходимым.
Он оттолкнул лицо купальщика, и мальчик-девочка, пожав плечами, вернулся к своим товарищам, один из которых наклонился, чтобы поцеловать его еще более интимно.
Климент проснулся, хватая ртом воздух.
Он взглянул и увидел фреску, которая находилась там, где была написана, неподвижная, если не считать оплывшего огонька свечи, освещавшей ее, и безмолвная.
Однако губы его покалывало.
И что с того?
— Селеста? — спросил он.
Ничего.
Только жужжание мухи.
Он снова взглянул на картину и понял, что ошибся; не все было так, как раньше. Он насчитал троих детей, а не четверых.
Он положил руку на кровать рядом с собой и обнаружил, что она влажная, то ли от лона его племянницы, то ли от ног купальщика, он не был уверен.
Хватит об этом.
Он вернется в свою кровать под балдахином, в компанию своего прислужника.
Он поднялся на ноги в мерцающей полутьме и почувствовал под ногами воду.
Как будто что-то накапало на пол.
Он почти сделал еще один шаг, но инстинкт его остановил.
Он чуть не выпрыгнул из кожи, увидев, кто стоит в дверях.
Это был ребенок, не мальчик и не девочка, но что-то среднее, с бледной кожей.
И у него были мокрые ноги.
Оно приложило палец к губам, но мужчина был слишком напуган, чтобы заговорить.
Оно указывало на свечу, которая погасла, хотя лунный свет все еще освещал комнату достаточно, чтобы он мог видеть, как оно приближается к нему.
Пьер Роже хотел перекреститься, но его руку свело судорогой, и она застыла в третьей позиция, бесполезная ладонь правой руки прилипла к левой стороне груди.
Он пятился от мальчика-девочки, пока его ноги не уперлись в спинку кровати.
Звук лакающей собаки.
Он полуобернулся и увидел, что один из купальщиков стоит на четвереньках, как паук, и лакает любовное пятно на простыне.
Он сделал глубокий вдох, но другой ребенок, стоявший на кровати позади него, зажал ему рот прохладной рукой, и крик оборвался спазмом.
Они повалили его на кровать.
Тот, кто целовал его, теперь сидел на нем верхом, нежно, но с весом валуна.
Может ли Бог создать что-то, чего он не сможет поднять? вопрошали его черные глаза.
Теперь рука путти сжимала его горло, разрывая рот.
Он не мог дышать.
Он больше не дышал.
Пока.
Он приподнялся из ванны.
Чья-то маленькая ладошка взяла его.
Сначала он ничего не видел, потом смог различить только очертания, но потом его зрение прояснилось. Он не мог сказать, кто держал его за руку.
Ему нужно было выдохнуть, но он не мог.
Его легкие были тяжелыми и полными.
Он попытался дважды, прежде чем ему удалось их опорожнить.
Мертвый человек встал.
Из носа и рта у него текло густое темное вино.
Дельфина сморщила нос от отвращения, когда оно пролилось ей на ноги; она скорчилась у соседней бочки, но не отпустила мертвеца. Его кожа напоминала по консистенции розовый воск; да, он был похож на гигантскую восковую куклу, которую держали слишком близко к огню, так что черты лица немного расплылись и расплавились. Ей нужно вытащить его из бочки.
Боже, какая вонь.
Вино покрыло его, запечатало.
Но не более того.
Ей стало плохо.
Торопись.
Она потянула, боясь, что его рука оторвется, но, хотя этого и не произошло, он был слишком тяжелым, чтобы она могла поднять его в одиночку.
Она попробовала еще раз, почувствовав в себе больше сил, и почти вытащила его. Он поднял голову и моргнул тем, что осталось от его глаз. Затем его взгляд стал осмысленным. Черты его лица изменились и затвердели.
Он увидел ее, в первый раз.
Его глаза наполнились ужасом, но не от нее, а от того, что он видел раньше.
Она снова потянула, изо всех сил, и на этот раз он ей помог. Он выбрался наружу, захлебываясь вином, и на коленях пробрался к бочке рядом с ней.
Он прикрыл свою наготу и содрогнулся, его рот был открыт, из него текла слюна, но теперь это был живой рот.
Его зубы были фиолетовыми.
Когда он заговорил, то тяжело дышал между словами.
— Я. Был. В Аду.
— Ты все еще там.
— Да. Ты. Ангел?
— Нет. Но здесь есть один. И скоро появятся другие.
— Хорошо, — сказал он, плача и становясь похожим на бледного взрослого малыша. — Это хорошо.
— Может быть, но мы так не подумаем. Вместе с ними придет война.
ЧАСТЬ V
И Господь не дал ответа.
ТРИДЦАТЬ-ДЕВЯТЬ
О Близнецах и Разоблачении
Жако прищурился, ожидая, когда дым от жаровен-близнецов папы поплывет в другом направлении. Его должность папского стражника не позволяла ему опустить заряженный арбалет, и он не мог вытереть слезящиеся глаза. Так же, как он не смог взять
