едва приземлившись, охнул от нежданной подсечки. Это Айбар, лежа на животе, со всей силы дернул за ноги. Вор упал, не успев вскрикнуть, завозюкался. В миролюбивом свете соседнего окна мелькнула голова:
– Кто-то звал, ась?
Любопытная старушка приоткрыла створку, постояла, подышала сентябрьской прохладой и ушла вглубь квартиры, да еще и свет потушила. Айбар не двигался, преступники тоже. Но пока еще звучало «ась», перед глазами блеснуло серебристое жало лезвия. «Война не закончилась!» – отчетливо произнес Левитан из полевой рации, и Айбар стал нащупывать подходящий булыжник. Темное прыгнуло в его сторону, но разведчика там уже не было, он перекатился и со всей силы вломил обломком кирпича по чему-то мягкому. Еще раз, не раздумывая, и еще. Раздался хруст: так бывало, когда ломались кости. У ног лежала куча тряпья. «Дай Аллах, чтобы нескоро очнулся», – попросил Айбар, подобрал нож и рыбкой нырнул за угол. Второй, тот, что сверху, заворочался, пару раз посвистел, но не получил ответа. Желтая юбка скатерти поползла вниз и скоро стукнулась об отмостку. Спустился второй так же, как и кепка, но повис только на одной руке, вторую занимало что-то с тусклым металлическим отсветом и недлинным стволом. Опять же, если бы Айбар не проползал три года на фронте, не прятался под сугробами, не нападал исподтишка, он не обнаружил бы никакого ствола, просто темнота, едва заметная тень и тихий чпок подошв, ударившихся о землю. Но из крови еще не выветрился инстинкт, который подсказывал, откуда нападет враг, поэтому он не стал медлить или кричать, звать на помощь, хотя и понял, буквально через минуту понял, что поднять крик в данной ситуации стало бы лучшим решением. Он просто кинул камешек, а когда вор повернулся на звук и встал спиной к Айбару – короткий мощный рывок, уверенная рука с ножом в руке у горла – и убегавшее в пыль бульканье. Казахских мальчиков с малолетства учили не только сидеть на коне, но и резать баранов, чтобы с одного удара, сразу. Человека легче.
Он хотел вытереть нож о рукав, но не донес, стал разглядывать. Это не его нож, таких в роте не выдавали. Это вообще не военный ножик, какой-то самодельный. Медленно приходило понимание: война закончилась, у его ног лежали мирные казахи, не фашисты, не враги. В смерти второго он не сомневался, но и кепка молчал, что Айбару совсем не понравилось. Он пощупал сонную артерию: тишина. Как быть? Почему-то думалось не об убийстве: он много убивал на фронте. И не о наказании: его уже наказывали, можно пережить. Айбар думал, выйдет ли Агнесса за убийцу, будет ли ждать из тюрьмы. Крутил мысли и так, и эдак, выходило, что не будет, не нужен ей такой неудачник. Даже Ак-Ерке его ждать не стала, зачем же этой красавице и умнице из ленинградских интеллигентов, балдызке[143] большого инженера?
Глава 18
Почерневшая от времени и трудов колода с глухим стуком пришвартовалась к оголовку, поплакала внутрь колодца запоздалыми ручейками и поймала блестящей чернотой луну. Выполнив привычную работу, скрипучий ворот замолчал. Каиржан вытянул наружу старинное деревянное ведро, налил воды в котелок, поставил в траву. Потом отцепил от пояса солдатскую кружку, зачерпнул из колодезного ведра и выпил до донышка. Подумав, набрал еще одну, эту смаковал, в перерывах разглядывал темную поросль карагача перед крыльцом, прикидывал, как бы изловчиться и по весне посадить рядом с чахлыми щеточками что-нибудь респектабельнее. Он всегда пил из колодца, вода без железятины казалась вкуснее.
Водовозы безостановочно колесили по Акмолинску, их дороги, как веревочки кукольных представлений, держали в кулаках два дощатых помоста у Ишима, справа и слева от городского сада. Въехав на них, полагалось наливать бочки длинными черпаками, а зимой колоть пешнями лед, укладывать остроугольные бело-голубые глыбы на розвальни и продавать уже их, а не речную воду. Пить чай из растопленного льда вкусно, но Каиржан все равно предпочитал колодезную.
Степное урочище Карауткуль[144], где в древности пролегал караванный путь в Россию, а ныне рос и множил свои постройки Акмолинск, слыло нехорошим местом: густые заросли жимолости и тальника на левом берегу Ишима дежурно служили укрытием для разбойничьих засад, потому и назвали брод через реку черным. Крутой глинистый обрыв на изгибе правого берега походил на приготовившегося к прыжку волка, посредине улеглась желтая рыба с зелеными плавниками – поросший шиповником песчаный остров. Сама же река не могла похвастать крутым нравом: на перекатах ее переезжали и переходили вброд, в засушливые годы мелководье совсем пересыхало, и течение превращалось в худосочные вены-роднички с нечеткими, подъеденными илом краями. Каждую весну берега тянули друг к дружке тонкие руки временного мостика. Они встречались на брюхе-острове и покорно смыкались, как у аксакала после достойной трапезы. К осени хлипкие мостки убирали, зимой Ишим охранял надежный ледяной запор, по которому сновали и телеги, и люди.
Каиржан родился и вырос в ауле Кырык-Кудук[145]и привык к мягкой, вкусной колодезной воде. На фронте приходилось пить всякую, даже и не воду совсем, но, вернувшись к мирным занятиям, он все же предпочитал зачерпнуть кружку из настоящего деревянного ведра, полакомиться, порадовать десны сладкой ломотой. После коллективизации родное село стало чахнуть, скот забрали, а без него казахам делать на земле нечего. Их семья перебралась в Акмолинск, отец и старший брат, помыкавшись на поденщине, устроились в народную милицию. Потом отца перевели охранником тюрьму, а брата убили. Глядя на свои руки с коротким, каким-то детским мизинчиком, Каиржан обязательно вспоминал агатая[146]: у того тоже кишкентай бобек[147] не дотягивал до остальных.
Братья и в остальном выросли похожими: коренастые, большеголовые, с опущенными вниз уголками глаз, смуглые до черноты. Их нередко путали, отчасти из-за того, что весь невеликий гардероб носился на двоих, каждой вещи свое время и место. Больше всего Каиржану нравился братов ремень с собственноручно выкованной пряжкой. В то лето они вместе пасли аульных коз, с утра до вечера ходили с ними по берегу речушки вдалеке от истоптанных пастбищ. Там и отыскался черенок ложки, ставший потом стараниями долгих зимних вечеров кособоким кошачьим силуэтом на рамке. Агатай долго трудился над ней, переделывал, носил к кузнецу. Кошка появилась не сразу, сначала на ее место претендовал бык, потом волк, но умения хватило только на кошку с дырочкой вместо глаза и длинным хвостом, превращавшимся в нижнюю перекладину. У хвостатой обнаруживался скверный нрав, бока болезненно пухли, лапа кривилась. Много раз Бауржан хотел плюнуть и раскатать невнятную, непослушную
