– Мой господин, выслушай меня.
– Нет, Хай. С меня хватит. Он должен умереть – и вскоре. – Ланнон встал. – Сегодня на закате. Подготовь его к отправке. – И Ланнон ушел.
– Распустить легион, – приказал Хай командирам и кивнул надсмотрщикам, чтобы увели пленника. Но Манатасси сделал шаг вперед, таща за собой на цепях двух человек.
– Высокорожденный! – обратился Манатасси к Хаю. Тот удивленно обернулся. Он не ожидал такого уважительного обращения.
– Что?
– Смерть? – спросил Манатасси, и Хай кивнул.
– Смерть, – признал он.
– Но ты защищал меня? – снова спросил Манатасси, и Хай снова кивнул.
– Почему? – настаивал царь-раб.
Хай не смог ответить. Он устало и недоуменно развел руками.
– Уже дважды, – сказал царь-раб. – Вначале ты отвернул от меня лезвие, которое несло мне смерть, а теперь вступился за меня. Почему?
– Не знаю. Не могу объяснить.
– Ты чувствуешь связь между нами, – объявил Манатасси, и голос его стал низким и вкрадчивым. – Связь духа. Ты чувствуешь ее.
– Нет. – Хай покачал головой и поспешно вышел из палатки. Большую часть дня он работал над свитками, увековечивая ход кампании, описывая пожар города и битву у брода, перечисляя боевые награды и количество взятых рабов, добычу и славу, но не мог заставить себя написать о Манатасси. Этот человек скоро умрет, пусть умрет и память о нем, пусть не тревожит она живущих. В памяти Хая всплыли оброненные Ланноном слова – «черный зверь», так он назвал плененного царя.
В полдень жрец обедал с Бакмором и другими молодыми военачальниками, но его настроение оказалось заразительно, и обед прошел неудачно, разговоры велись сдержанно и натянуто. Затем Хай провел час со своими помощниками и квартирмейстерами, занимаясь делами легиона, потом упражнялся с топором, пока пот не побежал по его телу ручьями. Он отскреб себя от грязи, умастил маслом, облачился в чистые одежды для жертвоприношения и пошел к палатке Ланнона. Ланнон совещался со своими советниками и чиновниками, рассевшимися вокруг него на подушках и шкурах. Ланнон поднял голову, улыбнулся и подозвал Хая.
– Выпей со мной, Хай. Пройдет немало дней, прежде чем мы сможем распить другую чашу – завтра на рассвете я тебя покидаю.
– Почему, мой господин?
– Спешно возвращаюсь в Опет. Предоставляю тебе наилучшим образом распорядиться рабами и скотом.
Они выпили вместе, обмениваясь бессвязными для стороннего слушателя репликами старых друзей. При этом Хай все время подводил разговор к судьбе Манатасси, а Ланнон искусно переводил его на другое. Наконец Хай в отчаянии сказал напрямик:
– Царь венди, мой господин… – и осекся.
Ланнон с грохотом поставил чашу, так что она треснула и остатки красного вина пролились на шкуры, на которых они сидели.
– Ты слишком много себе позволяешь. Я приказал его убить. Это решено.
– Я считаю это ошибкой.
– Оставить его жить – куда более серьезная ошибка.
– Мой господин…
– Хватит, Хай! Довольно, я говорю! Ступай и пришли его.
На закате царя венди привели на берег реки, на открытую площадку под стенами гарнизона Сетта. Он был одет в кожаный плащ с вышитыми символами Баала, в символических цепях жертвы. Хай стоял со жрецами и знатью; когда привели обреченного царя, его взгляд остановился на Хае. Ужасные желтые глаза, казалось, впились в его плоть, извлекли душу через зрачки.
Хай начал ритуал пением проскомидии – дароприношения, совершая поклонение лику бога, пламенеющему в западной части неба, и все это время он чувствовал проникающий в самую его суть взгляд пленного царя.
Помощник передал ему топор с грифами, отполированный и сверкающий красным и золотым в последних лучах солнца. Хай подошел к стоявшему Манатасси и посмотрел на него.
Надсмотрщики сделали шаг вперед и сорвали плащ с плеч жертвы. Теперь он стоял обнаженный и величественный, в одних только золотых цепях. Даже сандалии из невыделанной кожи с него сняли. Надсмотрщики ждали с цепями в руках: по сигналу Хая они собьют жертву на землю. Ее шея будет подставлена под удар.
Хай колебался, не в силах оторваться от этих яростных желтых глаз. Он сделал над собой усилие и отвел взгляд, посмотрел вниз. И уже начал подавать сигнал, но рука его застыла. Он смотрел на босые ноги Манатасси.
Зрители беспокойно зашевелились, поглядывая на горизонт, где солнце быстро уходило за деревья. Скоро будет слишком поздно.
Хай по-прежнему смотрел на ноги Манатасси.
– Солнце заходит, жрец! Руби! – резко велел Ланнон, и звук его гневного голоса, казалось, разбудил Хая. Он повернулся к Ланнону.
– Мой господин, ты должен это увидеть.
– Солнце заходит, – нетерпеливо повторил Ланнон.
– Посмотри, – настаивал Хай.
Ланнон подошел к нему.
– Смотри! – Хай указал на ноги царя венди, и Ланнон нахмурился и затаил дыхание.
Ноги Манатасси были чудовищно изуродованы, глубокая щель между пальцами шла до середины ступни, придавая ей сходство с лапой сверхъестественной птицы. Ланнон невольно отступил, делая знак солнца, чтобы отвратить зло.
– У него лапы птицы, священной Птицы Солнца Баала. – Шепот и гул среди зрителей усилились. Они с любопытством приблизились.
Хай повысил голос.
– Я объявляю, что этот человек отмечен богом. Его нельзя сделать вестником.
В этот миг солнце скрылось за горизонтом, стало темно и прохладно.
Ланнон дрожал от гнева, губы и лицо у него побледнели, на щеке четко выделялась черная полоска раны.
– Ты бросил мне вызов! – негромко сказал он. Его голос дрожал от гнева.
– Он отмечен богом! – возразил Хай.
– Не прячься за своими богами, жрец. Мы с тобой оба знаем, что решения за Баала принимает Хай Бен-Амон.
– Государь! – выдохнул Хай, услыхав такое обвинение, такое страшное богохульство.
– Ты бросил мне вызов, – повторил Ланнон. – Ты сделал этого варвара недосягаемым для меня, ты затеваешь со мной политическую игру, игру власти.
– Неправда, мой господин. Я не посмел бы.
– Ты посмел, жрец. Ты посмел бы украсть зубы из пасти живого Великого Льва, если бы это пришло тебе в голову.
– Мой господин, я твой самый верный…
– Предупреждаю тебя, жрец, будь осторожен. Ты высоко летаешь в четырех царствах, но помни: это только благодаря мне.
– Я это хорошо знаю.
– Я вознес тебя и так же легко могу низвергнуть.
– И это я знаю, мой господин, – покорно сказал Хай.
– Тогда отдай мне варвара, – потребовал Ланнон, и Хай взглянул на него с глубоким сожалением.
