бы его услышали. Но стыдно, ох, как стыдно! И он, зажав ладонью рот, плакал от обиды и унижения. Потом успокоился. Слезы заглушили чувство голода.
Мильда, поужинав, занялась стиркой, потом мыла детей и вернулась в комнату лишь в половине одиннадцатого. Николаев ждал ее, чтобы объясниться. Он показал ей письмо. Мильда прочитала его и усмехнулась:
— Это ложь, — покраснев, сказала она.
— Нет, не ложь! — вскричал он. — Это не ложь!
— Не кричи, дети спят.
— Это не ложь, — сбавив тон, заупрямился он.
— Это обыкновенная анонимка, клевета, вот и все. С таким же успехом можно написать, что я любовница Чудова или Свешникова, — устало проговорила Мильда. — Так у тебя из-за этого душа болит? — спросила она.
— Я знаю, что это не ложь, — угрюмо повторил Николаев.
— Может быть, мы разведемся, Леня? — предложила Мильда.
Николаев вздрогнул, испуганно посмотрел на нее.
— Ты… серьезно? — спросил он.
— Серьезно, — ответила она.
— Я не хочу! — тотчас отрезал он. — И развода никогда не дам! Никогда! Ты хочешь к нему уйти? Он заставляет тебя развестись со мной! Я знаю: он! — Николаев вспыхнул, соскочил с постели, подошел к Мильде: в его глазах загорелись сумасшедшие огоньки. — Ты скажи ему: он тебя не получит! Я убью его!
— Хватит, Леня, — устало отмахнулась она. — Я тебе серьезно говорю: совместная жизнь у нас не сложилась, ты это тоже чувствуешь. И он тут ни при чем.
— Значит, он есть, есть?! — яростно зашептал Николаев.
— Да, — помолчав, призналась она.
Николаев несколько секунд, оцепенев, смотрел на жену.
— И ты так спокойно об этом говоришь? — выговорил он.
Губы у него задрожали, в глазах блеснули слезы.
— Не в этом причина нашего неблагополучия, — заметила Мильда. — Мы разные люди, Леня, и, пока не поздно, нам самим надо исправить ошибку. Тебе только тридцать лет…
— А дети?! — возмутился Николаев. — Ты подумала о детях?!
— А ты думаешь о детях?! — вспыхнула Мильда. — Ты пятый месяц о них не думаешь и не хочешь думать! Ты уперся лбом и ни с места! Тешишь свое самолюбие, будто тебя придут упрашивать вернуться обратно, но никто не придет. И дети недоедают, и мы все недоедаем из-за твоего дурацкого упрямства! Не говори мне о детях! И о том, что ты — заботливый отец и муж, не говори!
Мильда вышла из комнаты, хлопнув дверью. Николаева трясло, он никак не мог успокоиться. Мало того, что Мильда во всем призналась, она даже хочет развестись с ним, отнять у него детей, выбросить его на улицу, как ненужную вещь. И во всем этом виноват он, Киров. Он лишил его работы, а теперь хочет отнять самое дорогое — детей и Мильду. Но Лев Николаев этого не допустит. Лев застрелит его. Застрелит, как бешеного пса.
32
Коба в плетеном кресле и легком белом кителе сидел за письменным столом, когда Киров явился к нему.
— Ты чего, сбежать хочешь? — с притворным удивлением спросил Сталин.
— Измаялся я в этой жаре, Коба! Ночами не сплю, извелся весь, — пожаловался Сергей Миронович. — Да по мне денька два на северном холодке, и я свеж как огурчик!
— Смотри, Поскребышев мне все листочки подсовывает, просвещает, — пропустив мимо ушей слова Кирова о северном холодке, похвастался Сталин, показав напечатанные на машинке выдержки из «Декрета о подозрительных», принятого Национальным Конвентом Французской республики 17 сентября 1793 года. Перед текстом декрета особо выделенным шрифтом было напечатано: «Немедленно по распубликовании данного декрета все подозрительные лица, находящиеся на территории Республики, подлежат аресту.
Считаются подозрительными:
1. Те, кто своим поведением, своими связями, своими рассуждениями или писаниями выказал себя сторонником тирании, федерализма или врагом свободы;
2. Те, кто не сможет представить в предписанной законом от 21 сего марта форме удостоверение о своих средствах к существованию и выполнении своих гражданских обязанностей;
3. Те, кому было отказано в удостоверении о благонадежности;
4. Общественные должностные лица, устраненные или смещенные со своих должностей Национальным Конвентом или его комиссарами и не восстановленные в своих правах, особенно те, кто был смещен или должен был быть смещен на основании закона от 14 сего августа;
5. Те из бывших дворян, считая мужей, жен, отцов, матерей, сыновей или дочерей и агентов-эмигрантов, кто не проявлял своего постоянного влечения к революции…»
10 октября 1793 года Анаксагор Шометт на Совете Коммуны предложил дополнительно считать подозрительными следующих лиц:
«1. Тех, кто в народных собраниях мешает коварными речами, шумными криками и ропотом проявлению народной энергии;
2. Тех, кто, будучи более осторожным, говорит загадочно о бедствиях Республики, сожалеет о судьбе народа и всегда готов распространять дурные вести с притворной печалью;
3. Тех, кто, смотря по обстоятельствам, менял свое поведение и язык, кто умалчивал о преступлениях роялистов и федералистов, с жаром распространяется о легких ошибках патриотов и, чтобы казаться республиканцем, выказывает притворную суровость и строгость, которые исчезают немедленно, как только дело коснется какого-нибудь умеренного или аристократа…
8. Тех, кто, не совершив ничего против свободы, не сделал ничего и для нее».
Киров вернул листочки Сталину.
— Ну как?! — радостно спросил Сталин. — А мы головы ломаем, придумывая, за что бы посадить иного подлеца! А у них было запросто: считать подозрительным и точка. Вот к примеру: «тех, кто не совершив ничего против свободы, не сделал ничего и для нее»! Думаешь тихо отсидеться в партии, рвения не проявляешь, а тут тебя под белы рученьки и в тюрьму. Поработай активно в лагере лет пять, сделай кое-что для социализма! Мы бы давно с такими законами его построили! А я Поскребышева недооценивал…
Коба замолчал, раздумывая о своем. Не встретив бурного восторга со стороны Кирова по поводу декрета французских революционеров, он неожиданно помрачнел, спрятал листочки в папку, завязал тесемки, вытащил трубку.
— Жаль, что ты уезжаешь, — равнодушным голосом проговорил Сталин. — Паукер обещал нам со Ждановым устроить рыбалку. Я рыбу кушать люблю, а ловить — нет, а Жданов говорит, что это как ночь с женщиной. Чудной он…
Сталин обычно не зря заводил такие пустяковые разговоры,
