на приличном расстоянии, тащится О’Райан в побитом «понтиаке». И вся эта торжественная процессия из трех машин движется вдоль побережья Тихого океана.
— Ну, мне будет тебя не хватать, — говорю я то, что первым пришло в голову. О’Райан, разумеется, не знает и о половине моих сожалений. Когда (и если) я решу, что пришла пора научиться водить машину, чтобы устремиться вдогонку собственной судьбе, я, увы, не смогу рассчитывать на него как на учителя.
О’Райан долго и пристально смотрит на меня.
— Но ты же не отговариваешь меня?
— Нет. Кто знает? Иногда из самой плохой заварушки может выйти что-то приличное.
Черт, ну что я должна сказать этому простофиле? Что самые плохие заварушки чаще приводят к чему-то еще более ужасному? А так мужик, по крайней мере, впервые за день улыбнулся.
— Ты прости меня, — говорит он, — я уж вижу, что не стоило мне тебя сюда тащить.
— Ничего страшного. Ты хотел как лучше. Ты всегда хочешь как лучше.
Видите? С таким талантом убеждения мне бы писать душещипательные семейные драмы для телевидения. Создать где-нибудь положительную параллельную галактику, где все всегда кончается хорошо. Для всех — людей и зверей. Черт, даже для волков!
Глава четвертая
Не знаю, какие свои грехи я пыталась замолить, навещая Марка с религиозной регулярностью после каждого своего занятия в кабинете физиотерапии. Я лишь твердо знаю, что получаю некоторое утешение, просто сидя рядом с кроватью, на которой он лежит, как труп, в полной тишине, прерываемой только шипением кислородной маски.
Если верить Теду, то Марк сейчас перешел в состояние, обычное для затяжных больных, которые уже не помнят, что с ними было раньше. Поверх маски виднеются только круглые серые глаза, выступающие из его черепа, на котором почти не осталось плоти. Его взгляд меня поражает, напоминает глаза людей с плакатов по борьбе с голодом. Очень редко мои посещения совпадают с тем, что Тед называет «хорошим» днем. Тогда Марк вроде бы меня узнает. Но, понимает он что-то или нет, его глаза всегда находят меня, когда я с костылей перебираюсь в виниловое кресло рядом с его кроватью.
Сегодня, как обычно, в своем любимом углу палаты сидит Герти, мать Теда, и быстро вяжет. Я терпеть не могу сухой стук ее спиц, но не могу решиться попросить ее перестать. Тед теперь практически живет в больнице. После обходов он спит несколько часов на раскладушке, которую поставили в палате Марка. Так что если Герти хочет видеть сына, ей тоже нужно приходить сюда. И чем бедняжке еще заняться, кроме вязания?
Даже сейчас я не знаю, в курсе ли Герти о специфическом характере этой трагедии. Возможно, ей все еще безразлично, что происходит. Возможно, она готова, как всегда, принимать нас всех, включая ее саму, как действующих лиц реальной жизненной драмы, не задумываясь, каким образом переплетены наши биографии. Всегда готовая помочь, защитить, быть рядом вне зависимости от обстоятельств. Любой враг ее сына Теда — ее враг. Что означает, что болезнь Марка — ее враг, несмотря на то, что Марк всегда был для Герти чем-то случайным.
На руке Марка закреплен особый прибор. По нему постоянно поступают разные лекарства, исключая необходимость каждый раз колоть их в вену. Он все хуже и хуже видит, поэтому, когда я прихожу, я читаю ему вслух газеты. Если раньше Марк был фанатом новостей, то теперь он иногда засыпает во время моего прочувственного чтения. Но я все равно продолжаю читать, причем с выражением. И не столько в надежде достучаться до него, сколько чтобы перестать обращать внимание на клик-клик-клик спиц Герти.
Однако сегодня Герти рано сворачивает свое вязание и заявляет, что слегка проголодалась.
— Пожалуй, я спущусь в кафетерий, дорогая. Тебе не принести бутерброд или что-нибудь еще?
Я благодарю и отказываюсь, но предлагаю проводить ее до лифта, поскольку сама собралась в туалет.
— Тед, наверное, совсем вымотался, — замечаю я, передвигаясь на костылях по коридору рядом с ней. — Для врача особенно тяжело, вы не считаете, оставаться спокойным, когда дело касается… его близкого друга?
— Ну, Тед всегда был разумным мальчиком, — говорит Герти с удовлетворением.
Я жду, не скажет ли она что-нибудь еще, но — увы.
— А как вы? — не могу я остановиться. — Вы здесь почти каждый день, Герти. Как вы это все переносите?
— О, как вам сказать… — Пока мы ждем лифт, голова у Герти трясется, как у тех игрушечных зверей, которых люди прикрепляют на заднее стекло своего автомобиля. — Палата довольно приятная. Медсестры забегают, чтобы поболтать, потом у меня есть мое вязание. И, конечно, заходит Тед, когда у него освободится минутка.
Разумеется, именно Тед делает ее присутствие здесь целесообразным. И вообще Герти не считает, что ей досталась суровая судьба. Ведь в ее мире вдовы с сыновьями зачастую вынуждены прозябать на задворках, подчиняясь властной невестке. А Герти до самого последнего времени устраивала регулярные ужины с «мальчиками», проводила выходные в их загородном коттедже, даже иногда сопровождала их во время отпусков, если, конечно, Марк и Тед не отправлялись в какое-нибудь слишком уж явно «голубое» место. Если все это учесть, то ей крупно повезло, и еще один скучный ленч в больничном кафе она не считает слишком высокой платой за свое участие в жизни Теда, а теперь еще — и кончине Марка.
Хотя она упорно не собирается упоминать Марка. Это подстегивает и мое упорное желание достучаться до нее.
— Марк быстро сдает. Каждый раз, как я прихожу, ему все хуже и хуже.
— Возможно. Но очень мило в твоей стороны, что ты так часто заходишь, несмотря на твое собственное, гм, состояние.
— Ничего особенного. Ведь я все равно сюда прихожу, да и состояние мое — временное. Тогда как Марк…
— Все равно ты делаешь, что можешь, верно? Все так должны поступать.
Прибыл лифт и широко разинул свою пасть перед Герти. Я уже понимаю, что никогда у нас с Герти не наступит минута откровения, как это случилось с Тедом. Если Герти осознает, что я когда-то была для Марка не просто подружкой, а куда больше, если она поймет, хотя бы приблизительно, что между Марком и Тедом существуют более близкие отношения, чем между простыми соседями по комнате, и если она что-нибудь слышала или читала о СПИДе за последние пятнадцать лет, тогда все эти секреты она наверняка решила унести с собой в могилу. А я не знаю, как заставить ее признаться, что она все знает и когда она узнала, разве что взять ее за тощее горло и
