веселый, золотой
И радостный, как в раннем христианстве.
Цветут, как идиоты, тополя.
Настанет ночь. И ничего не будет.
И скоро заблаженствует земля,
Где от жары, как мухи, вымрут люди.
Меня не будет больше никогда.
Какое лето! Я - все глуше, глуше.
Скорей, дожди! Скорее, холода!
Я кроме вас здесь никому не нужен.
3
Глухие сны. Столбы фонарные.
Дом. Переулок. Память. Дом.
Что - истощен, как тень под нарами:
И в цинковом, и в золотом.
Что - многолетиями, милями,
Воспоминаниями вспух.
Перелистай его извилины:
Канава. Чахлый. И лопух.
И виснет башенными кранами,
В серпах на тросах и в осях
Коробчатая глушь окраины,
Рога сквозь выси пронося.
Дом. Переулок. Многолетие
Пожаров. Переулок. Дом.
Все триста лет. И все - бессмертие:
И в цинковом, и в золотом.
Все триста лет. Ободья ржавые.
Дымит, дымит Звезда Полынь.
Что - память? Гарь. Самодержавие.
Глухие знаки Каббалы.
4
Канала сон кривой, насквозь зеленый.
Июнь всех прочих месяцев страшней.
Пух тополиный - прах - и воспаленный,
И ледяной у месяца в клешне.
Дом. Серый лоб. Потрескавшийся камень.
Не набережная, а - обгоревший шлях,
Где тополя белеют стариками
Столетними - на мертвых костылях.
Забор. Канава. Целлулоид куклы.
Тоска воронья. Пересохший ров.
И в небе - фиолетовые угли,
Останки обитаемых миров.
Пласт времени из всех, что есть, раскопок,
Где в смерть, как в полночь, душу окунав,
Бродил меж ящиков, досок и пробок
Презревший дом и память аргонавт.
В пустыне сора. Никого не встретив.
Как перст один. Вдыхая страх и зной.
И, следовательно, есть на свете
Посредник между богом и землей.
И, следовательно, под вороньим граем,
Закрытая в бессонницу тщеты,
Еще жива в империи окраин
Власть посоха и нищеты.
Канала сон кривой. Тоска. Эпоха
Брюхатых послухов. Канава. Птичий гам.
Возврата нет. Кусты чертополоха
Торчат - как вороги по берегам.
5
Играют Моцарта, играют без конца,
До бледности, до синевы лица.
В нас обморок тысячелетий врос,
И воздух бел шуршанием стрекоз.
Я душу паутинную сотку
Бессмертную в пылающей пыли.
А там игла идет по ободку,
Как будто по экватору Земли.
Как будто по экватору Земли,
Царапает - все тоньше и больней.
И мы сидим - от музыкальной тьмы,
Как идолы, остолбенев.
Ведь для того, чтоб в смерти сквозняка
Вселенной - человек был тих и слаб,
Не нужно никакого языка,
Вина, любви и затененных ламп.
Не нужно никакого языка.
Мы в пламени и так уже горим.
А в сердце равнодушный музыкант
Льет музыки новокаин.
6
Ах, лето золотое,
И слепок солнца матовый,
И пух больниц, который
Всю душу мне выматывал,
Кружась. И переулок,
Где пьют настой веселия,
Крах гостевого гула,
Как решетом, просеивал.
А в гроб кладут ли краше?
А есть ли жизнь загробная?
Выпытывать ведь страшно
Отдельные подробности.
Как будто на кровати:
Ударили и бросили.
Мне сил уже не хватит,
Не доживу до осени.
Ведь все позакрывали,
И шторы занавесили,
И умерли трамваи.
Как этим летом весело!
7
Окраина времен. Пылают быль и небыль.
Огонь июля жжет. И улицы кессон
Мучительно горит. И раковина неба
Бесцветна, как моллюск, - впитав дневную соль.
Как еле слышный звук в огромном этом ухе,
Невидимо ничуть сошла - и след простыл
Эфирною слезой напраслина науки:
Любить без памяти и из последних сил.
Не хочется дышать - такая лень и тягость.
Такой струится пух. Такая сушь стоит,
Что пазухи дерев потрескались, и влага
Надкостницы ствола, как зеркальце, блестит.
Так пусто и светло. Так чист кессон осиный.
И что-то - без чего мир чахнет и слепит
В груди в полсердца спит, как долька апельсина,
Утратившая вкус и странная на вид.
8
Угар газетных эпидемий:
Корь на листах, на чашах лобных.
Опять проклятый академик
Ругает и клевещет злобно.
Сидел бы уж в библиотеке,
Или оклад, считает, - слабый?
Да я за этакие деньги
Быстрее всех голосовал бы.
Опять черны
