осмотрел ручонки и щечки девочек.
— Знаешь ли, сидят все трое, — говорила между тем Елизавета Петровна, — у столбика… Знаешь ты через Павлинский овраг в поле мостик?
— Да ведь это на краю города! — удивился дедко.
— Совсем на краю… Тут, знаешь, дорожка в поле идет… А они у мостика-то оперлись на столбик и сидят все трое. Я подъезжаю — что, думаю, такое? Нищенка, что ли, сидит. А Семен как подъехал, так и остановил лошадей. Что, говорит, вы тут делаете?.. Зга спала (и она указала на Дуню), а эта еле-еле говорит: мы, говорит, младенчика спасаем… Я вышла. Едва разбудила маленькую и всех их с младенчиком усадила в сани под полость, и привезла.
— Кто же это с вами младенчика отпустил?! — закричал дедко. — О! о! о! кто такой — изверг — послал вас в Христову ночь в мороз с младенцем?..
— А мы его в поле нашли, — ответила старшая девочка Стеша. — Его середь поля бросили. Заморозить, знашь, хотели.
— Как так! — вскочил дедко.
И у всех вырвался, словно вздох, тихий крик ужаса, а Стеша продолжала рассказывать.
— Мы ходили, знашь, на Гривку; така деревушка тут есть.
— А сколько верст до деревушки-то? — спросил дедко.
— А я, дяденька, не знаю… Не дивно много, може три или боле верст будет. Чай, версты четыре. Мамка, знашь, нас послала к тетке Аксинье… Пусть, дескать, отдаст тридцать копеек медью, а то, бат, для праздника Христова будем тощи сидеть. Ну вот, я пошла, а Дунька привязалась, ревет да ревет, вместе пойдем. Ну, ладно! Собрались, побежали. Туда-то мы духом добежали, да тетки-то дома не случилось. Ну, вот мы и ждем ее до самых вечерень… Дунька уж реветь начала, но тут пришла тетка Аксинья, а мы и говорим ей: мамка, мол, за деньгами прислала; отдай, говорим, а то для праздника Христова мы тощи будем сидеть… Ну, тут, знашь, она шибко озлилась: «Где, говорит, я вам теперь тридцать копеек насбираю?! Нате вот десять копеек, больше нет у меня — и ступайте! не дожидайтесь!»… А мы, знашь, дюже озябли. Нам, говорим, тетенька, хоть погреться-то дай!.. Все у ней в сенцах-то сидели, в уголышке, за кадушкой… Избу-то она, значит, заперла, ушемши, а мы в холодных сенцах все и сидели… И так-таки нам ни чуточки не дала посидеть. Так-таки протурила вон из избы-то… Ну, говорю, бежим, Дунька, духом!.. А уж совсем смерклось, и погода така задуват; снежок припархиват. По деревне-то мы шли с ней — ничего, а после-то как будто боязно стало… Взяла я Дуньку за ручку: бежим, говорю, шибчее! И вот мы бегли, бегли с ней, а деньги-то у меня в кармашке бряк-бряк. А карман-то с дырой, и думаю: как бы не обронить… Она, знашь, тетка-то, дала мне два трешника да четыре копеечки… Стой! — говорю Дуне… взяла и крепко-накрепко завязала их в платок, и опять побегли… Дуня приставать начала. Я ее тащу, а она упиратся да хнычет: постой да постой! Вот, говорю, добежим до караулки-то, там и присядем — передохнем. А в поле-то, знашь, караулка така махонька, ровно шалашик, к пряслицам приставлена… Добежали мы до караулки да и присели за ней — сидим… Ветром-то нас не фатат, ну и тепло. Сидим мы да глядим, а по дороге-то из Гривки идут двое. Батюшки! — думаю — вот злые люди идут, нас грабить начнут. Молчи! — говорю Дуньке, — нишкни! Подходят, знашь, к караулке-то, а мы ни живы ни мертвы сидим. Я, знашь, зажала деньги-то в кулак, зажала и Дуньку к себе прижала. Сижу и твержу: Господи помилуй! Подошли они и говорят: «Куда, мол, еще идти?.. Кидай тут!.. Клади на снег подле дороги-то… Вишь, кругом никого нет». А говорит-то ровно баба, тоненьким таким голоском. Я не стерпела и глянула. Гляжу — точно баба. А другой — как будто мужичок. Такой седенький, или так только снежок его опушил. «Пойдем, — говорит мужичок, — еще ближе к городу-то, здесь, говорят, место глухое, и никто не заметит его — голубчика. Так только грех примем, душу христианску даром загубим. Жалко ведь внучка-то…» А баба-то такая сердитая! «Ну! вот еще, — лается, — старый хрыч. Будем, бат, жалеть. Тебе, значит, дочерняя-то честь не дорога… Коли про дочь-то да дурная слава побежит… Кидай, — бат, — тут…» И вижу я, что старичок-то на руках-то ровно что держит… Наклонился он, а младенчик-то у него на руках и заплакал… «Кидай, скорей! да бежим! — таково сердито говорит баба. — У-у, — говорит, — греховодник!..» Старик-то нагнулся и положил ребеночка, да снял с себя кафтанишко-то и покрыл его. А старуха сдернула кафтан-то. «Что ты! — бат, — спятил совсем, — бат, — не жаль кафтана-то?!» И стали они друг у друга тащить кафтан. Старичок тащит, а баба-то не дает… В те поры Дунька-то и ворохнись, а сучья под ней захрустели. Они оба, мужик и баба, как бросятся от караулки-то бег-о-о-о-ом. И баба, и старик бегут и кафтанишко держут. Остановились, оглянулись… Старуха выдернула кафтан-то и побегла. А старик глядит на караулку-то, а ребеночек-то лежит и увякает. И Дунька тут захныкала. Я ей говорю… Молчи! — говорю… Воротятся убьют нас… Наконец и старичок перекрестился, знашь, и побежал… Так шибко, шибко, шибко… Я высунула голову-то, вижу — никого нет… А Дунька-то ползком, да ползком подползла к ребеночку-то да и плачет над ним… И я, знать, к нему этак кинулась. Глядим, лежит он голенький, и на грудке-то, и на брюшке снежок у него лежит… и таково мне вдруг жалко его стало, что ажно я заплакала. Взяла я, знашь, закутала его в зипунишко, и побегли шибко, шибко… Вот, вот, думаю, хватятся… Али какой ни на есть солдат… али городовой, али урядник… Да схватят нас… и так-то мы все бежали, бежали… Уже у самого-то города остановились. Всю меня ровно качат, словно угорела… Добегли мы, знашь, до мостика-то да тут у столбика-то и присели на время отдохнуть, знашь. А барынька-то твоя к нам подъехала и взяла нас…
— Как же! — вскричал дедко. — Куда же вы его несли?
— А к маме. Ведь у нас мама есть.
— О! о! о! — закричал дедко, — чудиха ты Христова! Чем же бы мама твоя стала кормить его — а? Коли у нее нет даже тридцати копеек к празднику, а?
Стеша задумалась.
— А мы бы сами кормили его, — вскричала она радостно. — У тетки Акулины есть корова… Тетка Акулина стала бы нам давать по кружечке кажиный день… Много ль ему нужно! Махонькому такому!
— О! о! о!
