лице служителя, когда тот наполняет бак. Ничего. Никакая обочина под ногами — никакой гравий на никаком перекрестке, на пути никуда.
У водителей этих машин тоже есть что-то такое. Они похожи на нашего служителя с заправки: таращатся прямо перед собой в каком-то персональном трансе. Я не видел такого с тех пор, как… как Сильвия это заметила в первый день. Все выглядят так, словно едут в похоронной процессии.
Время от времени кто-нибудь бросает быстрый взгляд и безо всякого выражения снова отворачивается, словно не лезет не в свои дела, словно смущен тем, что мы заметили, как он на нас посмотрел. Я теперь это замечаю потому, что мы долгое время с таким не сталкивались. Машину водят тоже по-другому. Они движутся с равномерной максимальной скоростью, допустимой при езде в черте города, будто стремятся куда-то добраться, будто то, что вот сейчас прямо здесь — через него надо поскорее проехать. Водители, мне кажется, думают скорее о том, где хотят быть, чем о том, где есть.
Понял, в чем дело! Мы приехали на Западное Побережье! Мы снова — чужие! Толпа, я просто забыл о самой большой ловушке сметки. Похоронная процессия! Та, в которой участвуют все: этот раздутый хайпом, суперсовременный эго-стиль жизни по принципу «да идите вы все на хуй», считающий, что владеет всей этой страной. Мы выпали из него так надолго, что я совсем про него забыл.
Мы вливаемся в поток, текущий на юг, и я чувствую: эта хайповая опасность настигает нас. В зеркальце вижу, как какая-то сволочь садится мне прямо на хвост и не хочет проезжать дальше. Я выхожу на семьдесят пять, но он не отстает. Девяносто пять — и мы отрываемся. Мне это совсем не нравится.
В Бенде останавливаемся и ужинаем в модерновом ресторанчике, куда люди тоже заходят и едят, не глядя друг на друга. Обслуживание — превосходное, но безличное.
Еще дальше на юг находим чахлый лесок, разделенный на смешные участочки. Очевидно, проект какого-нибудь «разработчика недвижимости». На одном, подальше от Трассы, расстилаем спальники и обнаруживаем, что слой хвои едва прикрывает должно быть многофутовый слой мягкой, рыхлой пыли. Я никогда ничего подобного не видел. Придется быть осторожнее, чтобы не разворошить ногами хвою, а то пыль будет летать повсюду.
Мы расстилаем брезент, а на него кладем спальники. Кажется, сгодится. Немного разговариваем с Крисом о том, где мы сейчас и куда едем. В сумерках я смотрю на карту, потом зажигаю фонарик. Сегодня проехали 325 миль. Ничего себе. Крис, кажется, устал так же основательно, как и я, и, как и я, готов немедленно заснуть.
ЧАСТЬ 4
27
Почему ты не выходишь из тени? Как ты на самом деле выглядишь? Ты чего-то боишься, да? Чего ты боишься?
За фигурой в тени — стеклянная дверь. Крис — за ней, знаками показывает мне, чтобы я открыл ее. Он уже старше, но на лице — все такое же умоляющее выражение. «Что мне теперь делать?» — хочет знать он. — «Что мне делать дальше?» Он ждет, чтобы я объяснил ему.
Время действовать.
Я изучаю фигуру в тени. Она — не столь всемогуща, как казалось раньше. «Кто ты?» — спрашиваю я.
Нет ответа.
«По какому праву закрыта эта дверь?»
По-прежнему нет ответа. Фигура молчит, но вдобавок еще и ежится. Боится. Меня.
«Есть кое-что похуже, чем прятаться в тени, да? Поэтому ты молчишь?»
Она, кажется, дрожит, отступает, словно чувствуя, что я собираюсь сделать.
Я жду, а потом придвигаюсь ближе. Отвратительная, темная, злая тварь. Ближе, глядя не на нее, а на стеклянную дверь, чтобы не спугнуть. Делаю еще одну паузу, собираюсь и — бросок!
Мои руки проваливаются во что-то мягкое там, где должна быть шея. Фигура корчится, я сжимаю сильнее, как держат змею. И вот теперь, сжимая все крепче и крепче, мы выйдем на свет. Вот так! А ТЕПЕРЬ ПОСМОТРИМ НА ЛИЦО!
«Папа!»
«Пап!» — я слышу голос Криса из-за двери?
Да! В первый раз! «Папа! Пап!»
— Папа! Пап! — Крис дергает меня за рубашку. — Папа! Проснись! Пап!
Он плачет, начиная уже всхлипывать:
— Папа, перестань! Проснись!
— Хорошо, Крис.
— Пап, проснись!
— Я проснулся. — Едва различаю его лицо в раннем утреннем свете. Мы — под деревьями где-то на открытом воздухе. Рядом мотоцикл. Наверное, где-то в Орегоне.
— Со мной уже все в порядке, просто кошмар приснился.
Он продолжает плакать, и я некоторое время тихонько сижу с ним.
— Все хорошо, — говорю я, но он не перестает. Очень сильно испугался.
Я тоже.
— Что тебе снилось?
— Я пытался увидеть чье-то лицо.
— Ты кричал, что убьешь меня.
— Нет, не тебя.
— Кого?
— Кого-то во сне.
— А кто это?
— Я не уверен.
Плакать Крис перестает, но его все еще трясет от холода.
— Ты увидел лицо?
— Да.
— Как оно выглядело?
— Это было мое лицо, Крис, я тогда и закричал… Просто плохой сон. — Я говорю ему, что он весь дрожит, и что он должен залезть обратно в мешок.
Он слушается.
— Так холодно, — говорит он.
— Да. — В раннем свете я вижу пар от нашего дыхания. Потом он забирается в свой мешок с головой, и я вижу только свой пар.
Я не сплю.
Тот, кому приснилось, — вовсе не я.
Федр.
Он просыпается.
Ум, разделенный против самого себя… я… Я — та зловещая фигура в тени. Я — отвратительный…
Я всегда знал, что он вернется…
Теперь дело в том, чтобы к этому подготовиться…
Небо под деревьями — такое серое и безнадежное.
Бедный Крис.
28
Отчаянье нарастает.
Будто растворяешься в одном из таких фильмов: когда знаешь, что ты — не в реальном мире, но он все равно кажется реальным.
Холодный, бесснежный ноябрьский день. Ветер заносит грязь сквозь трещины в закопченных стеклах старого автомобиля, и Крис — ему шесть — сидит рядом, закутанный в свитеры, потому что печка не работает, и в грязные окна продуваемого насквозь автомобиля они видят, что движутся вперед, к серому бесснежному небу между стен серых и серовато-коричневых зданий с кирпичными фасадами, по осколкам и мусору на улицах.
— Где мы? — спрашивает Крис, а Федр отвечает:
— Я не знаю, — и он действительно не знает, его разума почти что совсем уже нет. Он потерянно перемещается по серым улицам.
— Куда мы едем? — спрашивает Федр.
— К раскладушникам, — отвечает Крис.
— А они где? — спрашивает Федр.
— Не знаю, — отвечает Крис. — Может, если будем просто ехать, то
