в дом явился увешанный камерами кинооператор. Усадил старушек возле круглого стола, покрытого, как у моей бабушки, плюшевой скатертью. Две, распялив руки, держали пряжу, одна ловко сматывала ее в клубок, остальные вязали.
Вот уж это вызвало во мне протест. Думала: люди душу вкладывают в свой труд, зачем же устраивать спектакль? Но оператор был неумолим, он и меня буквально принудил сесть с газетой в руках за стол.
Через даль времени вижу: ошибалась я. Ведь если рассуждать с моей тогдашней точки зрения, то идти в окопы с кинокамерой вовсе показалось бы праздной затеей. А с каким волнением смотрим теперь запечатленную кинохроникой летопись труда и борьбы!
Впрочем, все же оговорюсь в свое оправдание: не против документальной съемки бунтовала я, а против инсценировок. И тогда, и после.
О возможности эвакуации говорили не вслух, а шепотом. Поэтому, когда мой брат Коля, работавший на военной кафедре медицинского института, звонил мне в издательство: «Готовься, упаковывай вещи...» — я полным голосом, чтобы все сидящие в комнате слышали, отвечала: «Не поддавайся панике».
Коля нервничал: «Я тебе серьезно говорю. У нас известно. Эшелоны формируются». Но я, не то впрямь в безумной надежде на чудо, не то боясь выдать то, что еще засекречено, обрывала его: «Не сей паники!» — и вешала трубку.
А 10 октября мне официально сказали: «Отправка в ближайшие дни. Уложите два-три чемодана и постель».
В мое эвакуационное удостоверение были включены: сын Игорь шести лет, сын Александр семнадцати лет, и отец — Капитон Алексеевич Жучков шестидесяти пяти лет.
Шура ехать не мог, у него уже была призывная повестка из военкомата.
Брат Вася с моим письмом пошел в Чертовицкое известить отца. Папа сказал ему: «Разделю общую судьбу. В случае чего, уйду в партизаны, я тут каждый пенек в лесу знаю, каждую кочку на болоте». Отдал Васе деньги, какие были в доме, все облигации займов и свои новые валенки; себе оставил подшитые.
Горько плакала я, читая прощальное письмо отца. Но знала — уговаривать его бесполезно. Как решил, так и будет.
Пошла проведать бабушку и тетю Настю. К великому своему удивлению, бабушку я застала... во дворе. Очень надежно одетая — в зимнем пальто, в валенках, в когда-то заветном пуховом платке, она сидела на низкой широкой скамье возле хибарки, где жила уже десять лет. Моток шерсти, к которому спицами было приткнуто вязанье, лежал у нее на коленях. Но работать бабушка не могла. Видно, пальцы стыли, и она засунула руки в рукава, согревая их скудным теплом своего тела.
Мне она, как всегда, обрадовалась. Но вела себя необычно. Не расспрашивала о моих делах, не рассказывала о своих заботах и огорчениях, а, обводя двор внимательным взглядом, чему-то внутренне улыбалась, что-то как бы хотела сказать, но таила до поры. Будто готовила именинный сюрприз.
Вслед за ней осмотрела и я все вокруг, ничего нового, примечательного не обнаружила.
За нашими спинами был флигелек, та самая избушка на курьих ножках, что оставалась теперь единственной бабушкиной недвижимой собственностью.
Справа от нас маячил большой флигель, почтительно именовавшийся в прежние времена Красным домом и проданный бабушкой в голодном двадцатом году, как мы уже знаем, за гвозди, которые надлежало обменять на хлеб.
А прямо напротив нас прочно, осанисто стоял бывший главный бабушкин дом на высоком каменном фундаменте. Он был продан какому-то учреждению в тридцать первом году, как тогда говорили — с начинкой, то есть со всеми прочно осевшими квартирантами. Бабушка освободила, по условию, только свою квартиру.
Долгие годы она была домовладелицей, полновластной хозяйкой, а одновременно слугой и рабой своего дома и двух флигелей.
Красный флигель она оторвала от сердца хоть и с болью, но утешалась, что самое важное — это дом, а дом незыблем.
Но когда пришлось продать и дом, бабушка, внешне смирившись, долго не могла перестроиться. Ведь она осталась жить тут же, почти в центре своего бывшего двора, но теперь ей лично принадлежал только кусочек этого двора, бугорок и площадка в несколько квадратных метров.
Вначале бабушка не спускала глаз со своего бывшего дома, тревожилась и волновалась, видя проржавевший угол железной крыши, неисправную водосточную трубу. Она болела душой, жаждала вмешаться, но подавляла свои порывы. Как бы худо ни было дому — это теперь ее не касалось. Каждый мог оборвать: «Не твое, бабка, дело!» Так, именно так представляла я себе ее мысленное самоунижение.
Никто никогда не обошелся с ней грубо. Бабушка сама выдумала, сочинила такую обидную возможность и стала понемногу охладевать к дому, привыкать относиться к нему безразлично.
Дом был тот же, стоял на своем месте. Но от ее жизни он отделился. Стал почти нереальным, уходил в прошлое, как корабль за горизонт...
И вдруг в тот, в черный день войны мне показалось, что бабушка смотрит на дом какими-то благодарными глазами.
Это было нелепицей. Я просто отмахнулась от нее: не хватало душевных сил на разгадку психологических ребусов.
Бабушка участливо спросила:
— Оля, вы роете во дворе щели?
— Конечно, — ответила я рассеянно, — все роют.
— Мы — нет, — сказала бабушка с нескрываемой похвальбой. — У нас собственное бомбоубежище!
По возрасту своему, да к тому же выросшая в трудовой семье, я никогда не имела случая наблюдать жизнь дворянства или так называемого в прошлом «света». Но книги давали пищу воображению. И представилось мне, что вот именно так, всеми силами стараясь сохранить престиж, могла похвастать какая-нибудь обедневшая аристократка: «У нас собственный выезд!»
Я засмеялась и обняла бабушку. Бедная, милая, жалкая... Она впадала в детство. Она тщеславно гордилась подвалом своего бывшего дома...
Вышла во двор и тетя Настя, тоже посидела рядом с нами. Грустно молчали, думая о близкой разлуке, о неизвестности, ждущей впереди.
— Смотри не уезжай не попрощавшись, — давала строгий наказ бабушка. Таким тоном говорила она в давние времена Оле-девочке: «Не вздумай убежать на речку без спросу».
Настя рассудила трезво:
— Простимся сейчас. Дадут вам сигнал — эшелон не будет ждать опоздавших.
Той ночью по бесконтрольной прихоти каких-то участков мозга приснился мне бабушкин подвал. В детстве мы с Сашей и Колей не называли его иначе как подземельем. Имя это заслужил он своей величиной, мощными стенами и сводчатым потолком.
Наша фантазия, питавшаяся вначале сказками, воздвигала в подвале груды сокровищ, бросала туда волшебное огниво, а заодно и лампу Аладдина, поселяла чудовищных собак с глазами как чайное блюдце и как мельничное колесо.
Спустя положенное время обитателями подземелья
