Кожица на разбитых костяшках трескалась и кровь немного сочилась.
Чуть отойдя в сторону, я сначала испугалась, что собьюсь с пути, но нет, она была на месте — нитка, на которой я носила свое сокровище. Тянула. Да и “душечка” рядом. Она побольше моего попутешествовала.
— Я бы без тебя — никуда, — заверила я ее. — Вдруг гули, а тут приличную палку еще поискать.
Так и шли.
Когда серое стало гуще, я поняла что наступила ночь.
Развела огонь. Сложила жалкую горку хвороста и позвала пламя, как он учил. Сидела, положив лопату поперек сложенных кренделем ног и смотрела на огонь. От него был свет и тепло, тени плясали и шептались, но так и не осмелились подойти ближе, пересечь границу дрожащих в воздухе инеистых искр, складывающихся в угловатые абрисы расправленных и сомкнутых серпами крыльев. Ждала, пока прогорит, а угли перестанут шелестеть и покроются белесым налетом. И еще немного, пока небо сделается такого же оттенка серого, как налет на углях. Затем встала и пошла дальше.
Воды в озере осталось мало. От нее поднимался пар, будто кто-то огромный жарко дышал. Я отыскала впадину, похожую на чашку, разделась и полежала в сладко теплой купели, посадив на черенок воткнутой в трещину между камней лопаты блеклого светляка. Светляки у меня плохо получались. Огонь лучше. Вышло почти похоже. Только комаров не хватало. А так — все как надо. Даже колючие чулки и пахнущее лавандой одеяло.
Я еще трижды разводила огонь и выпила два из четырех прихваченных с собой гадостных бутыльков с настойкой от сна. После того, как прогорал костер, я не всегда ждала рассвет, если не было облаков. От луны было светло почти так же, как от солнца.
Лучше всего было, когда иней выпал. Красиво. Только холодно немного. А дышать — страшно. Вдруг растает до того, как я прикоснусь, чтобы кожу обожгло, как…
Лагерь обошла. Слышала, как потрескивает контур, видела краем глаза растянутые неводом силовые линии и держалась подальше. Вокруг было достаточно мест, чтобы спрятаться даже днем — камни, впадины, рытвины, потом — негде.
Даже если меня и заметили, останавливать было поздно. Я пересекла первую тлеющую мраком линию из которой росла трава из черного стекла. Я знала, что она очень острая и приподняла “золотко” повыше, чтобы та не поранилась. Дальше было легче.
Случалось под ногами хрустело. Не стеклянная трава — кости. Звук был сухой, словно лед трескался, земля вздыхала фонтанчиком то ли пепла, то ли праха и оседала. Я старалась обходить чуть выпирающие неровности, но бывало, что иначе, как прямо по ним, было не пройти.
— Подумаешь… И не такое видели. Главное, чтоб без жуков.
Голос тонул в тишине, вяз в ней как в болоте и исчезал. Да, было тихо, но это была не та тишина.
Пепел закончился.
Неглубокая, пологая, идеально круглая впадина. Рыхлая, живая, влажная земля с запахом железом. Кинжал почти по макушку зарылся в нее, торчала небольшая часть рукояти и кольцо навершия с вдавленным в него белым камнем с прежде темными, а теперь покрасневшими от крови прожилками. Я бы и не заметила, если бы не красный шнурок от моего невестиного платья. Два витка, один узел. Стараясь не касаться мертвого железа, словно это была открытая рана, потянула за длинный хвостик шнурка и узел распался. Все будто на нем держалось. Земля осела, на миг обнажив длинное тело с открытой грудью, испещренной сетью знаков, и вошедшим по крестовину лезвием клинка прямо над сердцем. Затем в лицо ударило синим светом, ледяным ветром грани и нестерпимым жаром, завертелось, свернувшись в шар, сжалось и рассыпалось облаком серебра, инеем, осевшим на землю, на мое лицо, руки и колени.
Как прикосновение, как… ласка. Таяло…
— Ничего. Ничего. Ничего…
Лопата молча подставила черенок, чтобы я поднялась, подождала, пока я сотру с лица… все. Пока оберну вокруг запястья шнурок и одной рукой и зубами, затяну. Два витка, один узел. Теперь — обратно.
— Не знаю я, зачем. Надо. Тянет, — объяснила я хмурой “душечке”.
После второй ночевки закончилась вода и начали появляться цвета. Блеклые, как на старой акварели. Я жаловалась “золотку”, что без них было спокойнее, но та молчала. Ей было все равно, по каким камням скрипеть, по серым, желтоватым, красным или слоистым, как пирог. Настойка перестала помогать и в последнюю ночь я уснула. Долго сражалась с тяжелеющими веками, смотрела в огонь, и тут увязавшийся недалеко от лагеря сумрак протлел красными угольками. Остался за косым контуром, который вряд ли бы остановил, вздумай он подойти, и сказал:
— Спи, светлячок. Я посторожу.
— А я думала гуль, — сказала я “золотку” и сдалась. И не слышала, как красноглазая тьма смеялась. Просто знала.
Проснулась в обнимку с лопатой под чужим одеялом помимо своего, у теплого кострища, еще шелестящего угольями, на камне лежала моя фляга. Полная. И бутерброд из сухого хлебца и пластинки вяленого мяса. На еду даже смотреть не стала а вода нагрелась и отдавала железом. На вкус было противно, но тошнота улеглась. Захватила бутерброд с собой, вдруг пригодится. Лишнее одеяло не взяла. Свое бы дотащить. Лямки отдавили плечи, ноги ныли, шнурок натер шею. Пару раз я забывшись хваталась за кинжал и… ничего, будто он меня признал. Подумала и спрятала под рубашку. Он удобно лег крестовиной гарды под грудью и при ходьбе щекотал живот кончиком клинка.
На тропу взобралась поздним вечером, пыхтя как стадо ежей. Все же вниз куда проще. Доволоклась до границы поселка и остановилась
— А вдруг не пустит? — поделилась я с “золотком”. — Орать, пока не выйдет кто-нибудь?
— Балда, — сказал сумрак и собрался в вампира.
— Напугал.
— Тебя напугаешь теперь, как же. Сама кого-угодно напугаешь, особенно если с наветренной стороны подойдешь. Хотя я не брезгливый, когда голодный. Покормишь?
— Брустница покормит… Зачем он… так?
— Он не планировал. Такое нельзя спланировать. Просто воспользовался случаем, раз уж… так
— Воспользовался… Конечно. Как всегда.
— Зачем ты ходила туда одна?
— Так было нужно. Тянуло и… Я не одна, — возразила я, покосилась на “золотко”. Та согласно скрипнула в ответ камушками под лезвием.
— А сейчас?
— И сейчас тянет. Идем?
— А вдруг не пустит?
— Тогда вместе поорем. Громче выйдет.
Но орать не пришлось. Нас ждали.
2. Эхо и Целое
2. Эхо
— Слышали, ири Зовина? Ири Пешт утречком от демона родила.
— Не от демона, от некроманта, типун вам на язык, ири Славицева.
— Ой, можно подумать я своими глазами не видела как этот страх ее на Встречный день поймал.
— Выкиньте
