Меж тем внезапно град новостей, одна ужаснее другой, обрушился на Париж и привел его в смятение.
Первым пришло известие о восстании в Лионе.
Лион, город высоких домов и темных подвалов, город ткачей и негоциантов, стал прибежищем эмигрантских шпионов, мятежных священников и неистовых богомолок. Богатые торговцы и купцы, лишившиеся покупателей, заключали союзы со знатью. Дворяне и торговцы, принадлежавшие по сути к числу роялистов, именовали себя жирондистами, что, однако, ничуть не помешало им создать батальон федератов, которые, прикрываясь своим знатным происхождением, оскорбляли муниципальные власти, а также разбили вдребезги статую Свободы и несколько бюстов Руссо.
Деяния их послужили еще одним негласным обвинением против жирондистов. Но этого мало, в то же самое время случилась другая беда: точно так же как в пору сражения при Вальми, в армии возникла паника, полторы тысячи дезертиров скитались по Бельгии, кто пешком, кто верхом, и кричали на всех углах, что армия разбита, что Дюмурье предал и продал Францию.
Дюмурье — ставленник жирондистов!
Впрочем, дело было не только в том, что Дюмурье спасовал перед врагом: он совершил преступления куда более тяжкие.
Так, войдя в город Брюгге, он дал там бал. Некий безвестный юноша, завершая контрданс, представился ему, назвавшись комиссаром исполнительной власти, направляющимся в Остенде и Ньюпорт, чтобы установить там артиллерийские батареи и привести эти две крепости в состояние, годное для обороны.
Генерал бросил на него взгляд через плечо и произнес:
— Занимайтесь своими гражданскими делами, сударь, исполняйте их по мере сил и не суйтесь в военную сферу, касающуюся меня одного.
Другой комиссар, по имени Ленто, послал главнокомандующему письмо, где обращался к нему на «ты» и приказывал немедленно выступить на помощь Рурмонду.
Дюмурье отослал письмо в военное министерство с припиской: «Следовало бы указать, что сие писано в Шарантоне».
Третий комиссар, по имени Кошле, прислал генералу Миранде, подчиненному Дюмурье, бумагу, в которой приказывал ему взять Маастрихт до 20 февраля, в противном же случае угрожал объявить генерала предателем.
Понятно, что все шпильки Дюмурье в адрес посланцев Конвента не улучшали его отношений с якобинцами.
Все эти новости, достигнув Парижа, вызвали ропот и на улицах, и в самом Конвенте.
Огромная толпа ворвалась в зал заседаний, заполонила трибуны и подняла истошный крик:
— Долой предателей! Долой контрреволюционеров!
Внезапно из этого страшного хора выделилось несколько голосов; послышались вопли: «Дантон! Дантон!» Тот, кого выкликали, вошел в залу весь покрытый дорожной пылью и грязью: карета его разбилась, и последние тридцать льё он проскакал верхом, изо всех сил погоняя коня.
При виде Дантона все стихли.
Тогда громовым голосом он воскликнул:
— Граждане представители народа, военный министр скрывает от вас правду; я прибыл из Бельгии, я видел все своими глазами; угодно ли вам выслушать подробности?
Семь сотен голосов выдохнули: «Говори! Говори!» В ответ на эту просьбу Дантон со всей присущей ему ораторской мощью изложил собранию те факты, о которых мы рассказали в предыдущих главах; он поведал о том, как наши союзники, мужественные жители Льежа — мужчины, женщины, старики, дети, — покинув родные дома, страдая от голода и холода, добрались до Брюсселя и, укрывшись там, ждут избавления и помощи от одной лишь Франции.
Откуда же, однако, ждать помощи самой Франции? Дюмурье отступает; часть армии разбита.
Затем Дантон добавил:
— Закон о рекрутском наборе нам не поможет; парижане должны взяться за оружие по доброй воле.
При этих словах зал заседаний огласился воплями:
— Дюмурье к ответу! Смерть Дюмурье! Смерть предателям!
— Дюмурье не так сильно виноват, как вы думаете, — возразил Дантон. — Ему пообещали тридцатитысячное подкрепление — он не получил ни одного человека; комиссары обязаны обойти все сорок восемь секций, напомнить гражданам об их клятвах и вынудить их пойти в бой. Следует безотлагательно выпустить прокламацию, обращенную к парижанам; промедление подобно смерти: враг захватит Бельгию. Возьмемся же за оружие, защитим себя, наших жен и детей; пусть над ратушей взметнется огромный стяг, извещающий, что отечество в опасности, а над собором Парижской Богоматери пусть реет черное знамя!
Под гром рукоплесканий и крики «браво» Дантон, бледный, как привидение, и мрачный, как туча, спустился с трибуны и подошел к скамье, на которой, не менее бледный и мрачный, ожидал его Жак Мере.
Друзья были немногословны.
— Умерла? — спросил Дантон.
— Да, — кивнул Жак.
— Ключ?!
— Держи.
Схватив ключ, Дантон как безумный бросился вон из Тюильри.
Он вскочил в один из экипажей, которые всегда стояли на площади перед дворцом во время заседаний Конвента, сунул кучеру десятифранковый ассигнат и приказал:
— Торговый проезд! Скачи во весь опор!
Кучер хлестнул лошадей, и они понеслись со всей быстротой, на какую способны извозчичьи лошади.
На Новом мосту их остановил затор: кабриолет зацепился колесом за встречную повозку и перегородил мостовую. Разгневанный Дантон высунулся в окно и взревел:
— Дорогу!
Кучер кабриолета тянул в свою сторону, хозяин повозки — в свою.
— Вольно тебе кричать: «Дорогу!» — проворчал кучер кабриолета. — Коли тебе нужно, сам себе и давай дорогу.
Меж тем хозяин повозки с тем зловредным упрямством, какое всегда проявляют кучера больших экипажей, знающие, что все другие против них бессильны, тянул в свою сторону, пользуясь тем, что кабриолет, запряженный всего одной лошадью, бессилен против его двух лошадей.
Дантон взглянул на подленькую усмешку этого человека и понял, что просить его о чем бы то ни было бесполезно. Он открыл дверцу фиакра, соскочил на землю, подошел к повозке и сильным рывком отбросил ее в сторону.
Затем он вернулся в свой экипаж и крикнул кучеру:
— А теперь — вперед!
Выказав свою богатырскую силу, Дантон мог уже не опасаться, что кто-то встанет ему поперек дороги; в самом деле, все скопившиеся на мосту кареты и повозки мгновенно посторонились, и через пять минут он был уже возле своего опустевшего дома.
Выскочив из фиакра, он стремглав взлетел на третий этаж, но перед дверью остановился, дрожа.
Наконец он осмелился позвонить.
Из-за двери послышались шаркающие шаги.
— Это матушка, — прошептал Дантон.
