Книга Разделенный город. Забвение в памяти Афин - Николь Лоро

Под похвалой – бальзамирование. Несмотря на учреждение культа Демократии, ничто не говорит о том, что dēmokratía – вещь, но также и само слово – все-таки стало приемлемым, поскольку в конечном счете в нем как никогда должно было слышаться krátos, и, вероятно, действительно потребовалось дождаться эллинистической эпохи и даже римского употребления термина[1067], чтобы krátos в dēmokratía окончательно перестало звучать. А до тех пор существует целый ряд действенных стратегий избегания.

Первая, наиболее простая, состоит в том, чтобы заменять dēmokratía на politeía, термин «демократия» на «конституцию». Мастером в этом был Исократ, начиная с «Панегирика», где он настойчиво упоминает «конституцию Афин», никак не называя ее по имени[1068], и вплоть до «Панафинейской речи», где, после развернутого противопоставления «нынешней конституции» древней, он утверждает, что во времена последней не существовало ни слова олигархия, ни слова демократия[1069]. И возможно, к этой же рубрике избегания посредством замены следует равным образом отнести и мысль Аристотеля, поскольку, определяя в «Политике» лучший в его глазах режим, он не дает ему – несмотря на все бросающиеся в глаза сходства с демократией – другого имени, кроме politeía, – как если бы мы говорили о режиме, называющемся «режимом».

Во второй стратегии избегается не имя демократии – оно, напротив, произносится с определенным пафосом, – но ее историческая реальность, поскольку под именем «древней демократии» речь ведут о чем-то совершенно ином, нежели демократия. Исократ отличился и здесь, и хотя во имя «прекрасного управления городом»[1070] он противопоставляет «плохо устроенные демократии» «хорошо управляемым»[1071], это лишь для того, чтобы отбросить вторую категорию в самое далекое прошлое – в тысячу лет демократии от Тесея до Солона[1072], куда уж больше? но кроме того: разве можно требовать hic et nunc чего-то большего, чем восхищенного воспоминания этого сверкающего прошлого?[1073]

Третья стратегия является менее сложной, поскольку она не стремится употреблять то самое слово, которое следует нейтрализовать, но именно благодаря этому отказу от окольной дороги, здесь, возможно, мы обнаруживаем нечто вроде версии предыдущих двух, пригодной для использования демократами. По крайней мере, в ней я вижу дискурс, с помощью которого восстановленная демократия надеялась подчинить себе время, выравнивая превратности своей истории. Поскольку все конституции подвластны переменам и низвержениям (metabolaí), надежнее будет опереться на непреходящесть города: поэтому полис становится паролем этого дискурса, чьим предметом является Город[1074], считающийся незатронутым в своей сущности всеми ниспровержениями, которым подверглась его конституция, поскольку у него есть свое время – время, странным образом напоминающее вечность[1075]. Это значит, что все «злосчастья» (kaká), которые афиняне один за другим клянутся забыть, не изменили его по-настоящему. Разумеется, город является субъектом, который недавно испытал их на себе и от них пострадал[1076], но теперь, когда речь идет о том, чтобы превратить эти злосчастья в «когда-то», он принимает их со странной ответственностью того, кто не был за них ответственным, как собственное прошлое, однако, при условии, что это будет его правильная версия. Версия «политическая» в том смысле, в каком этот термин подразумевает стирание конфликта[1077].

Разумеется, в афинских текстах по политической теории мы могли бы найти множество указаний на то, что полис становится самым важным словом в словаре демократии в IV веке – более важным, чем dēmokratía и даже politeía[1078]; но меня интересуют в первую очередь нарративы о примирении 403 года, особенно когда они говорят о выплате долгов, наделанных Тридцатью.