Его объятие было нежным и дружеским, а голос подействовал на меня успокаивающе. Я вспомнила в этот миг своего отца. В детстве я всегда бросалась в его объятия, когда чувствовала себя слабой, и крепкие руки отца внушали мне уверенность, в которой я так нуждалась.
Овидий протянул мне свой платок, чтобы я вытерла слезы.
– Все будет хорошо, поверь мне, – сказал он с искренним убеждением. – Стойкости и ума тебе не занимать.
Я, всхлипнув, ответила «да», хотя и не чувствовала себя в этот момент ни сильной, ни достаточно умной.
– Я пытаюсь научиться читать между строк, – призналась я. – Но это занятие не из легких.
– Но не такое уж и трудное, – возразил Декроли, придавая мне веру в успех. – Держись, – сказал он, прощаясь.
Через несколько часов для меня должен был начаться трудный день. Мне предстояло встретиться с сотрудниками Овидия, которые пункт за пунктом разработают для меня стратегию. И мне следовало бы сейчас чувствовать себя генералом накануне сражения, а я вместо этого хотела бы избежать этого боя, спрятаться за чью-нибудь спину.
Я легла в постель и неожиданно быстро уснула. Мне снилось, что я пытаюсь вскочить в какой-то поезд, забитый людьми, на ходу и никак не могу этого сделать. Ступенька вагона слишком высока для моих ног, уже потерявших опору. Я тянулась, тужилась, пытаясь добраться до нее, но у меня ничего не получалось. А в окна на меня насмешливо глядели другие пассажиры, и никто не хотел мне помочь.
Проснулась я, когда солнце стояло уже высоко. Проснулась усталой и в отвратительном настроении. Вспомнив об Овидии, я почувствовала себя немного лучше, но сон, который я видела, по-прежнему казался мне символом всей моей жизни.
Глава 3
В ожидании, пока соберутся все акционеры издательства «Монтальдо», я любовалась на белых лебедей, величественно скользивших среди нимф на пруду виллы «Эстер». Я приехала по своей извечной привычке заранее, и Фабрицио, который принял меня с дружелюбной приветливостью, составлял мне сейчас компанию.
– А где черный лебедь? – спросила я, вспомнив рассказы Эмилиано.
Фабрицио с некоторым удивлением посмотрел на меня своими добрыми глазами.
– Его больше нет, – ответил он.
– Умер? – спросила я.
– Этого я не знаю, – пожал плечами Фабрицио. – Знаю только, что черный лебедь улетел.
– Когда? – допытывалась я.
– Когда умер Эмилиано. Это случилось летним вечером. Неожиданно для всех он вдруг поднялся в воздух и начал кружить над прудом. Сначала он набирал высоту с трудом, но потом поднимался все выше и выше. Садовник видел, как он трижды облетел вокруг всего парка, прежде чем отдалиться, превратившись в черную точку на фоне гор, и окончательно исчезнуть. Садовник клянется, что слышал при этом какое-то странное мелодичное пение, разносящееся по округе, – не очень охотно пояснил Фабрицио.
– Лебеди поют перед смертью, – тихо сказала я.
– Это легенда, – ответил Фабрицио. – Но, как бы то ни было, очень странно, что Эмилиано и лебедь исчезли одновременно.
Легкий ветерок погладил мне щеку, словно нежное касание крыла.
– Нет, не странно, – возразила я. – По-моему, они улетели вместе к другим, более чистым и высоким небесам.
Мне хотелось верить в это на самом деле. Ведь если так, то мой друг все же не настолько одинок в этом бесконечном путешествии в вечности, в холодной, может быть, пустоте.
Фабрицио не стал спорить со мной. Он посмотрел на лебедей и перевел взгляд на озеро, погруженный в какие-то давние свои воспоминания.
– Там, возле пристани, была прежде старая гостиница, – сказал он. – В детстве мы с Эмилиано ходили туда рыбачить и относили улов хозяину. Его звали Моссотти. Он жарил нам рыбу на углях, и мы вдвоем, сидя там под навесом, ели ее, запивая газировкой.
Почему Эмилиано никогда не рассказывал мне этот эпизод, которому Фабрицио придавал такую важность и который нравился мне тем, что приоткрывал чувства, сближающие двух братьев?
– Уходя, Эмилиано унес с собой часть моей жизни, – задумчиво произнес Фабрицио. – У нас была с ним привычка ходить по деревенским остериям, болтать, сидя там, и пить красное вино. Мы говорили с ним обо всем: о книгах, о женщинах, о работе. Даже в зрелом возрасте, хоть и не так часто уже, мы продолжали делать это. Однажды он мне сказал: «Я познакомился с одной девушкой. Ее зовут Арлет. Она покорила мое сердце». В этом старомодном выражении, которое заставило его самого слегка покраснеть, была правда о встрече на всю жизнь. Так я узнал о тебе. И я полюбил тебя, даже еще не будучи знаком с тобою.
Я слушала рассказ Фабрицио, глядя на белых лебедей, которые величаво плавали среди нимф, и глаза мои наполнялись слезами.
Слуга-филиппинец пришел позвать нас, и мы последовали за ним на виллу. Когда мы входили в дом, Фабрицио бросил на меня долгий ободряющий взгляд, и я ответила ему ласковой улыбкой.
В гостиной, где витал едва уловимый аромат ладана, все наследники Монтальдо уже собрались и вместе со своими адвокатами поджидали меня. Эстер сидела за столом на месте, некогда принадлежавшем ее мужу. У Ипполиты Кривелли был усталый и болезненный вид – она казалась старше своей бывшей свекрови. Франко Вассалли смотрел на меня со своим обычным испытующим выражением, а Джанни Монтальдо окинул веселым оценивающим взглядом. Лола и Валли сидели в таких напряженных позах, что, казалось, долго не выдержат ожидания. Я кожей чувствовала напряжение, витающее в воздухе.
Все оделись подчеркнуто элегантно, словно сошли с глянцевой обложки модного журнала. И я не отстала в этом от них. Как и они, я выставляла напоказ великолепный загар, прическу от лучшего миланского парикмахера и модное платье отличного покроя.
Овидий пошел мне навстречу и почтительно указал на кресло. Я уселась с медлительной сдержанностью важной особы, озабоченная тем, чтобы скрыть свое волнение и страх перед этой баталией.
Медленным взглядом я обвела лица присутствующих. Все знаменитое семейство Монтальдо было сейчас в сборе в желтой гостиной, и на этих людей стоило внимательно посмотреть.
Джанни и Франко были сыновьями одного отца, но между ними не было ни малейшего сходства, если не считать маленькой ямочки посреди лба. Они приходились моей дочери дядьями, а Валли, значит, она могла бы звать тетей. Лола была посторонней здесь, по сути дела, была незаконной, но она этого не знала и взирала на меня с оскорбленным видом человека, вскормившего змею у себя на груди. То же самое выражение я, по правде говоря, читала и на лицах всех присутствующих, исключая, может быть, Ипполиту и Эстер. Но и хозяйка дома уже не была столь приветлива со мной, как во время нашей последней встречи. Сейчас она казалась скорее кошкой, защищающей своих котят, чем милой и интеллигентной пожилой дамой. Ипполита же, наоборот, улыбалась мне почти сообщнически. Я сразу поняла, что имею в ее лице верную союзницу. Другие же Монтальдо стояли против меня глухой стеной, как против чужака в их общих владениях, хотя и разоренных порядком междоусобной войной.
