Руперт, со своей стороны, пытался найти способ избежать продажи château. Ему стало казаться, что в château и издательстве — все его будущее, вся его жизнь. День ото дня в воображении Руперта виноградник становился все урожайнее, единственная башенка замка отца приобретала все большую величественность, мелкий, почти пересохший ров с водой превращался в серебряный пруд, в котором плавали маленькие рыбки и росли водяные лилии, а издательство оказывалось национальным сокровищем, бесценным для искусства, и все это вместе — монументом в память об отце и райским местом для тех, кого он любил. Руперт был совершенно убежден, что Поузи залегла на дно затем, чтобы избежать обсуждений, поскольку ей стыдно, что она хочет разрушить этот идеальный, предопределенный самой судьбой план.
Руперт помнил о предложении матери продать ее дом. Был ли смысл в этом предложении теперь, когда выяснилось, что дом не был оформлен как ее собственность, или это просто незначительная деталь, которую можно уладить? Они обсудили этот вопрос в предварительном порядке. Возможно, дом не принадлежал Пам все это время, но если бы принадлежал, сказала она, прогуливаясь с Рупертом по Лувру и дальше вниз по авеню Монтань, то она согласилась бы его продать. Пам знала, что Руперт никогда бы не пошел с ней по магазинам, если бы эти вопросы не значили для него так много, но она не видела смысла в продаже дома — вряд ли это помогло бы делу. Вырученные за него деньги могли покрыть налоги, вмененные одному, может быть, даже обоим ее детям, но откуда возьмут деньги Виктуар и Гарри, чтобы заплатить за себя? Памела поняла, что ей с Поузи и Рупертом придется ехать обратно в Англию; Руперту надо работать, да и у нее самой была обычная жизнь, в которую ей надо было вернуться. Нельзя оставаться неприкаянной во французском отеле, как бы этого ни хотелось. Пам разрывалась из-за своего долга перед детьми, и в то же время она беспокоилась из-за Поузи: часть ее сознания подсказывала, что с Поузи все в порядке, но другая ее часть сходила с ума.
— Тебе придется отвезти прах Керри, — сказала она Руперту. — Я не собираюсь этого делать.
— Пусть это сделает господин Осуорси, так будет лучше, — ответил Руперт. — Он остановился здесь, и мы можем оставить… контейнер… здесь для него.
И они нехотя решили так и поступить.
— У тебя случайно нет новостей о сестре? — спросила Жеральдин у Виктуар, поговорив с Памелой. У Виктуар новостей не было. Насколько она понимала, Поузи сейчас должна быть где-то с Эмилем, но с матерью она своим беспокойством не поделилась. Жеральдин также упомянула про Поузи в разговоре с Эмилем, когда тот заехал, чтобы навестить детей.
— Они не знают, где она находится. Она исчезла из отеля, оставив прах отца у консьержки!
Эмиль не ответил, но почувствовал укол беспокойства. Он всегда испытывал теплые чувства к тем, с кем переспал. Он помнил смятение и печаль Поузи в Вальмери и надеялся, что она не сотворила что-нибудь от отчаяния. Он поколебался, не признаться ли Жеральдин в том, какую роль сыграл он сам, — она всегда хорошо разбиралась в характерах людей, особенно женщин, — возможно, она смогла бы рассеять его тревогу. Но он решил отложить это и подождать еще несколько дней.
Несмотря на тень судебного иска, возбужденного против нее Керри, на этой неделе Эми смогла вернуться к привычному для нее ритму парижской жизни. Помимо фотографии, появившейся в газетах, никакого отзвука событий в Альпах больше не было, хотя Эми и не могла полностью избавиться от ощущения, что слухи о ее деньгах все-таки наложили свой отпечаток на то, как относились к ней окружающие, и в Париже, и в Альпах. Это проявлялось и в том, как организовывала для нее досуг Жеральдин, и в том, куда она все чаще отправляла ее или куда ее стали приглашать, по мере того как расширялся круг ее знакомых: шикарные благотворительные коктейли, открытия художественных выставок, театр. Она все время должна была куда-то идти; у нее не было возможности просто сходить в кино или съесть гамбургер.
Она не могла также избавиться от чувства, что, несмотря на ее смиренное послушание, Жеральдин была ею недовольна. Возможно, она Жеральдин и нравилась сама по себе, но когда речь шла о ее одежде, или прическе, или о том, как она держится на людях, Эми чувствовала, что все это крайне неудовлетворительно. Жеральдин заставила ее пройти несколько soin de visage[195] и сделать восковую депиляцию (jambe entière[196]), хотя для подобных дел было трудно найти время в ее расписании, насыщенном уроками и назначенными встречами. По собственной инициативе она постаралась применить метод, который подсмотрела у Виктуар: стала наносить духи между пальцами рук, и — это была уже ее собственная идея — почему бы не попробовать то же самое между пальцами ног?
Конечно, Эми была не первой американкой, которую охватывало ощущение своей неадекватности некоей концепции женской красоты, известной француженкам. Тамми и Уэнди тоже меж собой говорили о том, что до сих пор ощущают эту неловкость, а ведь они прожили в Париже почти сорок лет. Однако Эми казалось, что при объективном изучении большинство французов выглядят не лучше, чем американцы, просто они не такие полные. Одежда на людях, спешащих на работу или встречающихся в магазинах, — это, как правило, те же самые юбки, брюки и пиджаки, не удостоенные высокой оценки, и те же пальто по прошлогодней моде, то есть то же самое, что носят американцы.
На самом деле Эми теперь стало казаться, что и американцы тоже выглядят странно; когда она распознавала их на улицах или по разговору догадывалась, что это ее соотечественники, их одежда казалась ей слишком небрежной и яркой. Она поняла, что стала тщательно одеваться даже тогда, когда шла просто в Monoprix[197], как будто ожидая и даже надеясь встретить там кого-то знакомого. В целом ее обескураживал и смущал вопрос о культуре, и ей все больше хотелось уехать домой, хотя она и презирала себя за это. Она поняла, что стала слишком часто звонить родителям: по их голосу она могла понять, что их это удивляет. Но разговоры с родителями укрепляли ее решимость остаться, потому что они вызывали в ее воображении картины Юкайи, спортивных машин, автострад — по всему этому она совсем не скучала. Несмотря на то что она любила родителей, примерно с десяти лет она решила, что не будет жить, как они. Она помнила свое решение прожить необыкновенную жизнь, но по мере взросления она поняла, что не знает, что такое жизнь, — может быть, просто потому, что она знала недостаточно. Она стала понимать это только теперь, когда все стало возможным, и именно поэтому ей надо было остаться.
После недели, проведенной в блаженной дали от привычного окружения, Поузи смягчилась и позвонила домой. Вернувшись в Лондон, Памела Венн обнаружила на автоответчике сообщение от дочери: все хорошо, она путешествует, она будет поддерживать связь с месье де Персаном, чтобы быть в курсе дел с наследством. Она надеется, что мама нашла в отеле сверток, который Поузи там оставила, и она извиняется, что сама не уладила это дело. Памела приободрилась, но Руперт был далеко не так счастлив. Увы, часы, проведенные в сосредоточенном изучении счетов, касающихся виноградника и издательства, и переговоры с банками в Лондоне и Париже не дали возможности составить какой-то реально осуществимый план сохранения château. Никто не считал это хорошим капиталовложением. Казалось, избежать продажи не удастся.
