И все же объективно атмосфера в доперестроечное время для новаций в историографии являлась настолько неудовлетворительной, что теперешние условия можно считать близкими к оптимальным. Руководство ОИФН РАН приходит на помощь сотрудникам академических учреждений в трудных ситуациях. Мои новации получили поддержку в сообществе историков и за его пределами. Некоторые мои институтские коллеги утверждают: если бы рукопись книги обсуждалась не на Ученом совете СПбИИ, а на общем собрании научных сотрудников, то при тайном голосовании я получил бы поддержку большинства. Но ведь и на Ученом совете из 16 голосовавших 3 проголосовали за рекомендацию рукописи к печати и три «воздержались», т.е. каждый третий фактически меня поддержал, и это при открытом голосовании на глазах у дирекции, двух академиков (один из них, А.А. Фурсенко, в тот момент являлся заместителем академика-секретаря по историческим наукам) и одного чл.-кор., выступавших против рекомендации книги к печати под грифом института. Симптоматично, оппоненты, в кулуарах сравнивавшие историческую антропометрию с «новой хронологией» акад. А.Т. Фоменко, не решились поставить вопрос о невыполнении плана или запрещении публикации. А ведь я лично слышал, как один из них предлагал обратиться ко всем издательствам с просьбой-требованием не печатать мою книгу.
Таким образом, если новые радикальные идеи входят в науку с боем, — это следует считать нормальным. Как облегчить интродукцию новых идей в историографию, как помочь тем, кто пытается это делать?
С внешней, объективной для историка стороны, мне кажется, не помешало бы провести институциональные изменения. Историкам явно не хватает своей профессиональной организации — имею в виду не профсоюз, а добровольную общественную ассоциацию, как, например, у социологов — Российская социологическая ассоциация и Союз социологов России, у географов — Русское географическое общество, у журналистов — Союз журналистов России и т.п. У наших американских коллег есть несколько подобных ассоциаций — Американская историческая ассоциация (American Historical Association), Ассоциация содействия славянским исследованиям (American Association for the advancement of Slavic Studies) и др. Следует согласиться с В.А. Тишковым: «Выступить от имени всего профессионального сообщества историков в России, к сожалению, некому, ибо национальной ассоциации или исторического общества у нас нет, нет даже академического журнала общеисторического профиля (журнал «Вопросы истории» не в счет в силу своей закоснелости после его приватизации сотрудниками редакции почти 20 лет тому назад)». Подобная Ассоциация историков России, имеющая свой сайт в Интернете, могла бы разными способами поддерживать академический дух в сообществе историков.
Было бы хорошо, если бы исторические журналы являлись независимыми, но аффилированными в состав Ассоциации историков и несли бы в той или иной степени ответственность перед ней и сообществом историков за качество публикаций. В случае споров с редакцией автор имел бы право апеллировать к Ассоциации, точнее, к какому-нибудь органу при ней из компетентных и уважаемых историков, не равнодушных к состоянию отечественного историописания.
Желательно, чтобы историки, руководящие журналами в качестве главных редакторов, не занимались научной работой по профилю журнала. На мой взгляд, целесообразно обязать журналы печатать ответы авторов на критику в их адрес, опубликованную в журнале, если не в печатном виде, то, по крайней мере, на сайте журнала в Интернете, причем в последнем случае доступ к материалам дискуссии должен быть свободным.
По моему мнению, не помешало бы разработать профессиональный кодекс чести историка, что-то вроде Кодекса профессиональной этики российского журналиста, Профессионального кодекса социолога или Клятвы врача России, которую читают в торжественной обстановке при получении диплома. Всякий член Ассоциации историков России добровольно принимал бы кодекс чести, а нарушивший его по уставу покидал бы Ассоциацию. Хотя пример журналистов показывает, что клятва в объективности и честности слабо сдерживает, но все же кого-то сдерживает, по крайней мере в молодости. Ну и идеал историка-профессионала в кодексе будет ясно прописан — это никогда не повредит. В перечисленных организационных вопросах я во многом солидарен с авторами недавних аналитических исследований о состоянии современного российского историописания.
С субъективной стороны, на мой взгляд, замечательные рекомендации дал А.Я. Гуревич — быть открытым для новых идей, упорно отстаивать свои взгляды и проявить характер. Вот как он это сформулировал и обосновал.
«Открытость — не в смысле неразборчивой всеядности, а в смысле внимания к иной точке зрения, в добросовестной готовности в ней разобраться и извлечь рациональное для себя, в уважении к мысли другого, в искании того, что тебе близко или может пригодиться в твоем интеллектуальном “хозяйстве”; в готовности пересмотреть собственные выводы в свете науки, возражений коллег или при столкновении с противоречащими показаниями источников; в понимании того, наконец, что твоя истина — не Абсолют, а потому подвижна и изменчива — при открытости ума историка рушится всякий догматизм. Так я мыслил себе необходимые условия для того, чтобы сквозь толщу обветшавшей традиции и цепких предрассудков пробиться к новому виденью».
«Решающее условие, обеспечивавшее перелом в работе историка, — это его характер. Идти на гнилые компромиссы и поступаться тем, что выстрадано, я не готов. Пример немалого числа окружающих, которые склонны были проявлять гибкость, простирающуюся вплоть до беспринципности, постоянно был перед моими глазами и служил предостережением. Мне приходилось подвергать свое сознание коренной перестройке, почти в полном одиночестве и в обстановке все нарастающей настороженности части коллег. Поэтому столь важным было не побояться поступать наперекор общепринятым установкам, научным и идеологическим».
«Я был склонен сжечь мосты, которые все равно прогнили. Я вообще не придерживаюсь классического правила: худой мир лучше ссоры. Возможно, в повседневной жизни надо идти на компромиссы. Но когда речь идет об острых научных и идеологических вопросах, ученому надлежит четко обозначить свои позиции и не идти ни на какие компромиссы, если только они не диктуются научными соображениями».
«Тот или иной мой коллега, обладающий несомненными научными потенциями, не создал того, что он мог бы создать, потому что у него не хватило характера, не хватило воли, стойкости для перенесения тех невзгод, которые на него обрушились, не хватило силы для того, чтобы устоять, несмотря на ту мерзкую атмосферу, в которой мы росли детьми, мужали, продолжали жить вплоть до конца истекшего столетия. Ум никому не помешал, но главное для человека — его характер, и как раз на этом столкнулись очень многие. Трусость, приспособленчество приходилось встречать часто. И те, кто выдержал испытание, скорее могли создать что-то полезное и ценное, даже при средних способностях».
И последнее. Большинство участников дискуссии вели ее корректно, придерживаясь академических традиций; даже те, кто со мной не соглашались, использовали «парламентский» язык и признавали как само собой разумеющееся: не согласный с ними имеет право выдвигать и обосновывать свою точку зрения. Замечательный образец конструктивной критики, в лучших традициях академической науки, дал Владимир Георгиевич Хорос. Под влиянием его рецензии мне пришлось еще раз вернуться к теории модернизации, а заодно и к другим социологическим теориям революции, существенно развить аргументы и лучше обосновать мои выводы. Именно такая нелицеприятная, но доброжелательная критика способствует научному поиску.
