Индивидуалистскому прочтению Вебера, где главный фактор социального действия — это актор, противостоит трактовка, предложенная американцем, который в 1925 году приехал в Гейдельберг изучать политэкономию. Его имя — Талкотт Парсонс. В процессе учебы ему в руки попадают труды Вебера. «Протестантскую этику», как он сам впоследствии признавался, он прочел на одном дыхании как детективную историю, в которой участвовал он сам и его родные[748]: отец Парсонса (всего на год старше Вебера) был протестантским священником–нонконформистом и учителем английского языка, мать (ровесница отца) боролась за права женщин. Уже вернувшись в Соединенные Штаты, в 1927 году Парсонс пишет диссертацию о понятии капитализма в работах Зомбарта и Вебера и защищает ее в Гейдельбергском университете. Десять лет спустя он издает книгу, благодаря которой Макс Вебер становится главным автором для всех курсов введения в социологию сначала в американских университетах, а потом и во всем мире. Книга это носит название «Структура социального действия».
Двести страниц в ней занимает разбор главных произведений и понятий Вебера, который, наряду с другими европейскими авторами, выступает основным свидетелем в пользу тезиса о том, что соображения полезности не являются достаточной идейной основой для анализа социального действия. У рациональности, как показывает Вебер, существуют предпосылки, которые сами по себе не являются результатом рационального выбора. И поэтому, как пишет уже Парсонс, утилитарист не в состоянии объяснить, почему в определенной ситуации человек считает полезным именно то, а не другое; впрочем, он терпит неудачу уже тогда, когда пытается разделить цели и средства. Дело в том, что действия предполагают наличие не только актора и его гедонистических установок, но и культурных норм, социально определенной ситуации действия и его целей, а последние диктуются социальными ожиданиями даже в случае отклонения от них: например, когда речь идет о преступлении, инновации, протесте — или решении заниматься капиталистическим трудом. Понятно, что всегда найдутся акторы, желающие действовать, к примеру, ради наживы. Однако их готовность продолжать работать и после того, как потребности будут удовлетворены, зависит уже не только от их личного решения. Здесь уже играют роль коллективно предзаданные смыслы, например, представление о том, что использование имеющихся средств, таких как рабочая сила, для достижения этой цели является доказательством праведности актора. Такого рода предпосылки, как утверждает Парсонс, присутствуют в каждом действии. Поэтому ни одна из них в отдельности, включая и актора, не может считаться причиной действия. Парсонс приходит к выводу, что действия суть комплексные образования или, другими словами, системы[749].
Итак, в 1937 году, в тот исторический момент, когда от находящейся во власти фашизма и коммунизма Европы вряд ли можно было ожидать чего–то нового в политическом и интеллектуальном плане, Парсонс предпринимает знаменательную попытку представить своим американским землякам социологию как европейскую идею, опираясь при этом исключительно на европейских авторов, чье совместное наследие теперь предстояло принять американцам. Еще в 1927 году экономист Фрэнк Найт перевел на английский язык последнюю лекцию Вебера, за этим переводом в 1930‑м последовал перевод «Протестантской этики», в 1934–1935‑м экономической теории, а в период между 1937‑м и 1939‑м — перевод первых четырех глав «Хозяйства и общества». Кроме того, многие эмигранты, бежавшие в США, везли Вебера в своем интеллектуальном багаже. Последующие тридцать лет американской социологии стали самыми плодотворными во всей истории этой дисциплины, сама она играла ведущую роль в социальных науках, чего не было ни до, ни после этого, а Макс Вебер утвердился в роли главного автора, заложившего ее теоретические основы.
В том же 1937 году Парсонс назвал еще одну причину столь сильного влияния Вебера на социологию. В его работах содержится такое количество фактического материала, требующего специальных знаний зачастую технического характера в самых разных областях (достаточно вспомнить римскую землемерную практику, индийскую кастовую систему или историю развития пифагорейской коммы), что, как пишет Парсонс, обычному человеку невероятно трудно осуществить критический анализ этих работ как единого целого. Это приводит к расколу исследователей творчества Вебера на теоретиков и ученых, уже успевших написать множество работ по отдельным «веберовским проблемам». Как оказалось, Вебер — первоклассный поставщик тем для исследований: в отличие от Эмиля Дюркгейма, пытавшегося на небольшом фактическом материале выжать все возможное из нескольких понятий, он, по сути, интересовался всем. И, в отличие от Зиммеля, он всегда старался найти точки соприкосновения с уже существующими исследованиями и подготовить почву для новых. И как бы ни злили его критические рецензии на «Протестантскую этику», их обилие само по себе свидетельствует о том, как много поводов для дискуссий давали его утверждения ученым с совершенно другим темпераментом и другими интересами, чем у него самого.
Реимпорт Вебера начался после 1945 года. В то время, когда в Германии почти каждая интеллектуальная традиция подпадала под подозрение ввиду наличия ее национал–социалистического варианта, американской социологии, а вместе с ней и Максу Веберу отводилась совершенно особая роль. Сам Парсонс входил в число ученых, которые анализировали причины немецкой катастрофы и консультировали американские власти по вопросам оккупационной политики. После двенадцати лет отрыва от реальности социология теперь пользовалась авторитетом науки о фактах, способной оказывать прямое просветительское воздействие. Ну а Вебер был той не скомпрометированной фигурой довоенного времени, с которой можно было начать все сначала. Вот почему поднялся такой шум, когда в 1959 году историк Вольфганг Й. Моммзен в своей диссертации обратил внимание, что в конце жизни Вебер симпатизировал плебисцитарной демократии с харизматическим лидером, после чего начались разговоры о том, что Карла Шмитта — теоретика диктатуры, посещавшего последний мюнхенский семинар Вебера и впервые опубликовавшего фрагменты своей «Политической теологии» в сборнике, посвященном его памяти, — можно считать его законным преемником.
Еще не раз потомки будут играть в эту игру с противоречиями в веберовском наследии. В 1950‑е и 1960‑е годы его историко–аналитические работы об особой роли западной цивилизации были включены в так называемую теорию модернизации. Эта концепция социальных изменений описывала переход от «традиционного» к «современному» обществу как развитие в направлении «западных» достижений. Те, кто был знаком с веберовской критикой мышления в категориях «этапов развития» и разделял его исторический пессимизм, выступали против подобной узурпации. С нормативной точки зрения взгляд Вебера был обращен скорее в прошлое, чем в будущее; в эпохе модерна он видел не столько новую свободу, сколько утрату прежней. В свою очередь, социальная историография открыла в его наследии не только его социологию классов и сословий, альтернативную марксистской теории, но и критику Германии за «отставание» в процессе демократизации. С другой стороны, с этим никак не сочетался агрессивный национализм Вебера, который так же, как и его этика бюрократии или комментарии по поводу социальной демократии, не давал восторгу от немецкой модели социального государства и «придержанного» рейнского капитализма раскрыться в полной мере.
